«Почти все, что строится — имитация долговечного, а на деле — картон»: архитектор Николай Лызлов

Город , Девелопмент , Люди , 18 мин. на чтение

«Почти все, что строится — имитация долговечного, а на деле — картон»: архитектор Николай Лызлов

Илья Иванов

26.07.2021

•  
•  
•  

Виюле в Москве прошел очередной Урбанистический форум, где, помимо прочего, были обнародованы результаты международного исследования консалтинговой компании PricewaterhouseCoopers (PwC), согласно которому Москва признана «одним из лидеров в Европе по сохранению культурного наследия». Тем не менее наши собственные глаза часто говорят об обратном.

«Москвич Mag» поговорил с вице-президентом Союза московских архитекторов, профессором Международной академии архитектуры в Москве Николаем Лызловым о сохранении архитектурного наследия, роли и репутации архитектора в обществе, о том, почему хороший капитальный ремонт лучше плохой «реставрации», о музеях и пороках современного московского стройкомплекса.

Вы из Ленинграда, родились там, приехали поступать в МАРХИ сюда?

У меня отец питерец, а мама москвичка, моя сестра родилась здесь, а я родился в Ленинграде, моя сестра живет в Ленинграде, а я живу в Москве, и тетки, родственники все тоже пополам поделены на питерских и московских; дети у сестры живут в Москве, а с ней самой мы чаще встречаемся в Тверской области.

Многие ваши молодые коллеги—архитекторы отзываются о вас с удивительным уважением, даже восхищением, в отличие от других известных отечественных архитекторов, которые часто таким уважением в профессиональной среде не пользуются. Чем, по—вашему, вы заслужили такое отношение?

Это все, конечно, очень приятно слышать. В советское время Союз архитекторов был серьезной, влиятельной государственной организацией, его слово что-то значило. А потом союза в прежнем виде не стало, но память о былом величии осталась, стала такой фантомной болью. Эта фантомная боль достаточно давно не проходит, поэтому мы часто собираем разные конференции, на которых рассматриваем разные серьезные проблемы — архитектурные, городские; и так как мы не можем писать указы и распоряжения, мы пишем челобитные.

На чье имя челобитные?

На разные, куда ни попадя, на деревню дедушке. В общем, это довольно бессмысленное занятие, но вдруг я однажды понял, что мы на самом деле обладаем гораздо большей силой — нам не надо никого просить, мы можем просто делать или не делать: когда речь идет о сносе чего-то в городе, всегда вторым пунктом за этим сносом идет имя архитектора, который будет что-то проектировать и строить на этом месте. И если нам не нравится снос — давайте в этом просто не участвовать. Давайте, как учил нас Александр Исаевич Солженицын, просто жить не по лжи.

И когда мне говорят: «Чувак, смотри, ну не буду я в этом участвовать, а другой приедет из Рязани и все сделает хуже, чем я», то я отвечаю: «С одной стороны, этот, который приедет — он разрушит что-то, но, во-первых, ты этого не разрушишь, а во-вторых, репутация твоя не разрушится; и тогда, обладая репутацией, у тебя будет авторитет, и слово твое будет что-то значить».

Ведь сегодня в обществе у архитекторов нет никакого авторитета. Есть длинный диапазон: на одном конце заказчик, на другом — общественность. И мы, архитекторы, в этом диапазоне находимся где-то посередине; часто сочетаем в себе, с одной стороны, сервильность по отношению к заказчику — чего изволите, с другой стороны,  некоторое высокомерие по отношению к обществу. Вдруг обнаруживается, что архитектор вообще-то должность холуйская. Тут мы перед барином вот так, а перед этими вот так. И как холуя нас ни во что не ставят ни там, ни там. А дальше начинаешь понимать: наверное, одна из главных функций Союза архитекторов сейчас — отстраивать собственную репутацию, авторитет для того, чтобы тебя начали слушать и там, и там.

Вы неоднократно говорили, что мечтаете спроектировать музей.

Наверное, каждый архитектор мечтает спроектировать музей.

Почему?

У меня это из детства. Если вспоминать, где ты любил бывать в детстве — ну в кино водили, в театр, музыку слушать водили, в зоопарк водили, в парк культуры и отдыха. А что было всегда самым интересным и увлекательным, куда я все время заставлял родителей себя вести? В музеи. Более интересные, менее, в какое-то время больше интересовали музеи естественных наук, потом стали ближе музеи, посвященные искусству. Музей — в определенном смысле храм.

Какими бы характеристиками и качествами обладал бы музей, спроектированный вами?

В музее очень важны контент и форма. У музея иногда бывает так, что он перерастает сам себя, и формы ему уже достаточно — он сам становится объектом демонстрации. Есть два музея в Испании — один португальского архитектора Алвару Сиза в Сантьяго-де-Компостела, другой построен примерно в тот же период архитектором Фрэнком Гери в Бильбао — Музей Гуггенхайма. И последний сам по себе уже исчерпал всю тему, там в принципе очень плохое экспозиционное пространство. Он и снаружи музей, и внутри музей, и вроде как думаешь: что же это такое, чувак сделал какой-то музей, в котором ничего выставлять нельзя, а потом понимаешь: сделав этот музей, он поменял судьбу города. Я был в Бильбао до того, как там построили этот музей — раньше это был самый скучный испанский город — унылый, деловой, серый. Сейчас он стал моднее Барселоны — такое место силы.

А музей Алвару Сиза в Сантьяго совершенно другой. Будучи зданием современной архитектуры, он абсолютно идеально интегрирован в старинную средневековую застройку — пока не подойдешь близко, ты его не вычленишь. При этом он сам по себе абсолютно современный. Там стерильные белые интерьеры для экспозиции картин. Это тоже великая архитектура, Алвару Сиза — один из лучших мировых архитекторов. И эти два современных музея — в Бильбао и Сантьяго — для меня два антипода, но и то и другое может существовать. Главное, чтобы была идея — если она есть, здание музея получится.

Точечная застройка — это вообще единственный приемлемый способ реконструкции сложившейся городской среды.

Вот есть прекрасный архитектор Ренцо Пьяно, который сейчас реконструировал историческую электростанцию за кинотеатром «Ударник» (ГЭС-2 на Стрелке Москвы-реки — будущий Центр современной культуры фонда V–A–C. — «Москвич Mag»). Очень хороший архитектор! Другой его прекрасный экспозиционный дом, который они сделали с Ричардом Роджерсом много лет назад, в 1970-е годы — Центр Жоржа Помпиду. А есть под Миланом его же музей естественной истории — дом не получился, честно говоря…  Нельзя так говорить про коллегу, наверное. А все потому, что в этом музее естественной истории не было у Пьяно второго человека, который бы придумал концепцию этого музея. В музее очень важны замысел и концепция.

Вопрос от обывателя: а не слишком ли много музеев в Москве?

Слишком много музеев не бывает! Музеи все очень разные. Я очень жду, когда откроют этот музей в электростанции, который делал Ренцо Пьяно. Долгое время моим любимым был музей В. А. Тропинина и московских художников его времени в Щетининском переулке — давно там не был, но там все было прекрасно: в Замоскворечье, маленький домик, весь деревянный, под ногами скрипели половицы, в полутемных интерьерах висели картины, их было не очень хорошо видно. И вдруг его отреставрировали так, как у нас это любят, и он умер.

Он утратил свою былую аутентичную атмосферу?

Да. Его весь перелицевали, сделали таким каменным, несгораемым, немножечко он подрос, картины остались, но в общем он пропал.

Кстати, по поводу качества реставрации — я сейчас шел к вам по Тверской от метро «Пушкинская» и неожиданно увидел — на модернистском доме издательства Сытина начала XX века, который «отреставрировали» пару лет назад, отвалился огромный кусок штукатурки с балкона. Почему на нашей памяти дом стоял десятилетиями после бывшей когда—то советской реставрации, в нем был ресторан, автосалон, но штукатурка и облицовочная плитка не отваливались, а сейчас он несколько лет стоит пустой после недавней реставрации и начал сыпаться?

Не так давно развалилась огромная контора, называлась она «Балтстрой». Люди прославились сравнительно громким «делом реставраторов» о взятках и откатах — они из-за разгильдяйства лет восемь назад сожгли колокольню Новодевичьего монастыря. Они же в Изборске так «замечательно» побелили и замордовали Изборскую крепость, так «отлично» побелили один древний собор, что он через год позеленел — они просто таскали воду из ближайшего пруда, замешивали на ней штукатурку и потом из этой воды какие-то споры водорослей зацвели по всему собору, разрушая кладку. В общем, с «Балтстроем» связано много абсолютно анекдотических историй.

Да, действительно они набирали очень много работы, и я с ними один раз сотрудничал на одном объекте и, в общем, видел: никакие они не реставраторы. На объектах работали те же прекрасные трудящиеся из Центральной Азии — они нормальненько, современным кирпичом на цементно-песчаном растворе заделывали дырки в кладке дома XVIII века, который весь был собран из другого кирпича, на других материалах и принципах.

И поэтому в пресловутой «Венецианской хартии» («Венецианская хартия по вопросам сохранения и реставрации памятников и достопримечательных мест», принята в 1964 г. — «Москвич Mag») есть такая фраза, что реставрация — это крайняя мера, нельзя ничего реставрировать. Можно только консервировать. Вот есть прекрасный пример — город Гамбург, который весь поломан, разбомблен во время войны, но там, исходя из принципов «Венецианской хартии», если снесена бомбежками башня, а ее очень хочется в силуэте города иметь, то она сделана из такого материала, который совершенно явно не подражает старинному. Это не реставрация, это протез…

Это хорошо, но роскошный дом издательства Сытина в стиле модерн на Тверской не средневековая разбомбленная или снесенная башня, у него металлические перекрытия, он построен по передовым инженерным технологиям начала XX века. Его вроде починили, «вернули товарный вид», стал «как новый», но потом штукатурка посыпалась.

В результате я враг реставрации. Потому что я чувствую, что вот такая реставрация — доведение здания до якобы первозданного вида — очень многого лишает. То, что отвалилось от дома Сытина, скорее всего, не было подлинным. Это было новодельное, на которое заменили подлинное, поэтому оно и отвалилось, ну и черт с ним.

А как же иначе?

Консервировать, не реставрировать, наверное. Или тогда не называть это реставрацией — это тогда не реставрация, это капитальный ремонт. Капитальный ремонт — правильный термин. Тут недалеко стоит один из домов архитектора Нирнзее начала XX века. Совсем малоизвестный, даже не имеет статуса объекта культурного наследия, хотя мог бы. Он разрушается уже лет десять и не нуждается ни в реставрации, ни в реконструкции, он в отличном состоянии — он нуждается в капитальном ремонте. В результате капитального ремонта возможный девелопер получит там 16 квартир класса люкс на продажу. К сожалению, сейчас в Москве почти не осталось девелоперов, которым было бы экономически выгодно вкладываться в такие домики.

А почему не осталось?

Об этом надо спросить покойного Юрия Михайловича Лужкова. Они убили таких девелоперов.

В переносном, так сказать, смысле?

Да. Сейчас все, кто застраивает Москву, оперируют тысячами и сотнями тысяч квадратных метров. Делать не 17-этажный дом для них экономически не оправдано.

И все это растет из лужковской эпохи?

Да.

А точечная застройка?

Это вообще единственный приемлемый способ реконструкции сложившейся городской среды. Лет, наверное, уже тридцать назад мы построили домик в Кропоткинском переулке, прямо за спиной Провиантских складов (Музей Москвы. — «Москвич Mag»). Был тогда человек по фамилии Винарский, которому было интересно вложиться сравнительно небольшими деньгами в такой дом, он долго его строил. Кстати, была одна довольно известная дама, которая, покупая в нем квартиру, полагала, что это дом XIX века, нам тогда пришлось придать фасаду характер лукавого историзма, что не очень хорошо, на мой взгляд.

Там было два брандмауэра соседних старых домов, между ними пустырь, и было понятно, что это место под дом. Мы полагали, что дом там когда-то был, но дома, как оказалось, никогда не было — и мы построили там домик на десять квартир. Я всех десятерых владельцев уже знаю, потому что я теперь вроде как семейный доктор этого домика — первый собственник квартиры пришел ко мне и сказал: «Я купил квартиру в доме, который вы построили, давайте вы мне теперь сделаете интерьер». С тех пор он мой друг. В доме всего четыре этажа, первый этаж нежилой.

В лужковскую эпоху этот «лукавый историзм» был принят, в центре осталось довольно много таких домов 1990–2000—х годов постройки, косящих под какой—то псевдомодерн или эклектику.

Это было принято, трудно было без этого. Я вот покажу — есть такой дом на Страстном бульваре. На этом месте ничего не было, был пустырь, а когда-то там стоял дом, в котором жил Сухово-Кобылин (Александр Сухово-Кобылин, русский философ, драматург, переводчик XIX в. — «Москвич Mag»). И в документах на этот участок было написано воссоздание этого дома Сухово-Кобылина. А воссоздавать было нечего. Но в Москомархитектуре мне говорят: по документам он существует, поэтому давайте его воссоздавать.

Дома нет, а по документам он есть? А в Главархиве Москвы остались какие-то строительные чертежи, планы, фотографии?

Ни строительных документов на него, ничего, только несколько фотографий. Этот дом уродовался очень долго. Там Сухово-Кобылин действительно когда-то жил, но потом в советское время дом был каким-то кожвендиспансером, еще чем-то, надстраивался, перестраивался, в конце концов его кто-то снес, и неизвестно кто. И мы сделали такую компиляцию, воссоздав примерный объем этого утраченного дома, в котором поместили четыре этажа — цокольный, основной, аттиковый этаж и еще мансарда. И фасад мы просто украсили цитатами из разных московских домов того же периода. Я немного побоялся, что у меня из всего трехчастного комплекса вместе с этим домом в итоге выйдет такой позднесоветский брежневский модернизм, но вроде как ничего.

Теперь я в шутку могу говорить, что я автор объекта культурного наследия, здания XIX века.

Но дальше анекдот продолжился — пару лет назад Константин Михайлов из «Архнадзора» мне сказал: «А ты знаешь, что этот дом объявлен объектом культурного наследия и памятником XIX века?» (Смеется.) Я говорю: «Как же так? Да ведь он весь в XXI веке построен». Оказывается, на вопрос, как это случилось, в департаменте культурного наследия Москвы объяснили примерно так же — ну по документам-то он есть и всегда был. И они обозначили в нем предмет охраны — конструкции XIX века, хотя в нем нет ни одной конструкции XIX века — это железобетонный дом с фасадом в стиле московских домов середины XIX века.

И я понял, что так делать нельзя, потому что это обман публики. С другой стороны, конечно, мне смешно, но теперь я в шутку могу говорить, что я автор объекта культурного наследия, здания XIX века.

Сейчас часто говорят, что со всеми позитивными изменениями последнего десятилетия Москва лишь мимикрирует под «комфортный город», на деле не став им. Согласны?

Сразу возникает вопрос: а что такое «комфортный город», удобный? Ну Москва — город и удобный, и неудобный. То, что мы тратим столько времени в пробках, в толчее, что у нас существует эта маятниковая миграция с пробками утром в одну, вечером в другую сторону, это, конечно, говорит о какой-то неорганизованности города.

Но маятниковая миграция есть во многих мировых мегаполисах.

Это же не значит, что это хорошо. Есть органические дефекты города, которые можно излечить, а можно заниматься косметикой, и косметика может быть очень хорошей. Можно в гробу выглядеть лучше, чем в жизни. Мне кажется, то, что мы называем комфортом, — это, в общем, косметика. Наверное, очень удачная косметика. Что лукавить — да, много хороших мест, благоустроенных парков, скверов, лужаек. Но это все такие немного компенсационные мероприятия. А беда, наверное, в том, что сложно устроить и отрегулировать такой большой город с таким большим количеством населения. Город отрывается от своих жителей. И житель перестает себя в этом городе чувствовать хозяином, его сенсорное пространство сужается до его квартиры. И это проблема достаточно старая.

Но это проблема почти любого мегаполиса. В малых городах все немного по—другому.

Был в Англии прекрасный человек Эбенизер Говард, который не был архитектором, а был экономистом. И он придумал город-сад, в котором должно быть не более 30 тысяч жителей. Потом стали говорить: ну 100 тысяч еще можно, 100 тысяч человек могут нормально договориться на горизонтальном уровне. А что делать с Москвой? И тогда из Англии вернулся на родину прекрасный архитектор Владимир Николаевич Семенов, который нарисовал Генеральный план Москвы 1935 года. В этом плане Семенов нарисовал совокупность вот таких городов-садов. Получилось у него Измайлово в его лучшем изводе — маленькие города, окруженные зеленью — все как у Говарда, с главной улицей, параллельными улицами, двумя бульварами.

Лондон, точнее, Большой Лондон именно такой город. Там есть исторический центр, а за пределами него — окруженные зеленью отдельные городки, наследники старинных деревень с главной торговой улицей — променадом, парком, бульваром. И вот это путь, потому что мы в результате там, внутри этого маленького сообщества, можем о чем-то договориться.

Если власть позволит. У нас же практическое содержание местного самоуправления давно выхолощено, превратилось в пустую формальность.

Местное самоуправление в современной застройке от 17 и выше этажей в принципе не может существовать. Тогда это самоуправление на один дом? Ну наверное. Есть на Аляске такой город, который официально город, но на самом деле в одном отдельно стоящем многоквартирном доме — там у них все есть: кафе, детский сад, парикмахерская. Вот есть такой город-дом. В нем живут 200 жителей этого города. В принципе тоже путь, но мне кажется, что беда Москвы — она в этом смысле неразрешимая.

Есть прекрасная книжка Оливии Лэнг «Искусство одиночества», про жизнь в Нью-Йорке, про то, что человек в таком большом мегаполисе может быть абсолютно атомизирован, редуцирован до собственного бытия и абсолютно одинок. И Москва — это город такого одиночества. Мы находим себе какие-то слои. Я утром выхожу из дома, у меня не такой большой дом, всего несколько этажей, со всеми я там не знаком, но многих знаю. И я понимаю, что та Москва, в которой живу я — в ней два кинотеатра, три ресторана, пара магазинов, в которых я бываю, ну музеев, может быть, много. И я уверен, что у моего соседа снизу, очень интеллигентного человека, у него какой-то другой слой, другой мир, другая Москва, и мы с ним, может быть, пересекаемся только на любви к Петербургу.

При этом попытки децентрализации Москвы были и после 1935 года. Генеральный план 1971 года предполагал Москву из нескольких районов, каждый из которых имел свой центр. Причем в каждом из районов же есть и свой исторический центр: в районе ВДНХ есть Останкино, в Первомайском, где я тогда жил, было Измайлово с усадьбой Алексея Михайловича; это могли бы быть совершенно автономные, самодостаточные, почти говардовские города-сады. Как в Лондоне или в Лос-Анджелесе. Со своими историческими и административными центрами.

Был такой умный человек, которому мы до сих пор многим обязаны, в какой-то степени наш урбанист номер один Алексей Эльбрусович Гутнов — когда в свое время делали проект реконструкции Старого Арбата, они же там в первую очередь не мощением занимались и не дизайном светильников.

А чем? Колористикой зданий?

И не колористикой. Они там занимались очень сложной работой — считали, чтобы количество рабочих мест соответствовало количеству спальных мест, чтобы человек утром, как в нормальном городе, спустился, зашел в кафе, купил себе свежий круассан, молока, кофе, позавтракал, взял портфель, прошел 3–5 минут, сел на свое рабочее место; все это внутри района, и тебе машина не нужна, не нужно никуда каждое утро ездить, а вечером возвращаться.

А на излете советских времен в каждом втором дореволюционном жилом доходном доме сидело какое-нибудь министерство или ведомство. И они во главе с Гутновым говорили: вот с этим надо бороться, надо освобождать от офисов жилые дома, вновь заселять туда людей, и тогда Москва могла бы быть такой, какой бы нам хотелось. И это все одна длинная мысль.

Пару лет назад в Музее архитектуры Щусева была прекрасная выставка, посвященная НЭРу (Новый элемент расселения) — это была тема дипломной работы выпускников МАРХИ 1960-х годов, из которых сейчас в живых уже почти никого не осталось — последней недавно умерла Зоя Васильевна Харитонова. Эта работа была неким коммуникативным руслом говардовских городов-садов, которые все сидели на этом русле — новая концепция расселения по нашей великой огромной стране. Единственное, мне кажется, она тогда опережала свое время. Дело в том, что, оказывается, каждые 25 лет скорость пригородных поездов увеличивается вдвое — сегодня мы можем в Коломну попасть вдвое быстрее, чем 25 лет назад.

Некоторые ваши коллеги, архитекторы и урбанисты, как раз считают, что благодаря этому скоро многие люди будут селиться в джентрифицированных центрах небольших исторических городов вокруг Москвы, таких как Серпухов, Коломна и Клин, а на работу ездить в Москву на экспрессе.

Так мало того, нам скоро Илон Маск сделает подземную трубу, по которой мы будем ездить во Владивосток за восемь часов. И за эту дурацкую пандемию мы все научились работать на удаленке. Сегодня у нас было заседание кафедры (кафедра градостроительства МАРХИ. — «Москвич Mag») по зуму — 50 человек собрались. И в институт уже никто не ходит, все сидят — кто на даче, кто дома, кто из автомобиля. Мы так можем учить, можем работать. У меня в бюро есть одна сотрудница, экономист, с которой я никогда не встречался, только разговариваю по телефону и переписываюсь, хотя она живет в Москве, но в принципе могла бы жить и в другом городе. Другая, архитектор, приезжает в бюро раз в неделю. И получается, что у нас вообще нет поводов собирать всех в такую большую кучу.

Раньше было понятно — завод ЗИЛ или какой-нибудь «Серп и Молот», куда каждый день по гудку ходит большое количество людей. Сейчас такого нет. Я был два года назад на заводе «Тиги Кнауф» под Бухарой — вне города, огромный железный ящик, а рядом домик и стоянка на десять машин, больше не нужно, потому что в этом домике сидят десять человек. Ты приходишь на завод — там два чувака в касках и жилетах ходят и что-то настраивают, и все это со страшной силой работает, прет продукция. Или завод кирпича в Германии — рабочих нет. Мы спрашиваем: «А где рабочие?» Нам показывают — под потолком в стеклянном аквариуме сидит человек перед мониторами — это рабочий.

Когда сломают последний хрущевский дом, надо будет ломать уже дом, построенный сегодня по программе реновации, он просто сам рассыплется.

Именно поэтому НЭР в этом смысле был абсолютным прорывом, и сегодня он актуален гораздо больше, чем тогда, потому что сегодня, по сравнению с 1960-ми, решена масса проблем — транспортная, информационная. А если сейчас какой-нибудь Маск придумает способ беспроводной передачи электроэнергии, к чему дело, видимо, идет, тогда можно будет жить с комфортом где хочешь — в тайге, на болоте, и онлайн ты будешь всегда на связи. Многие так уже и живут.

Поэтому, мне кажется, такой город, как Москва — это уже немного архаика. И наши девелоперы, которые строят этот город, в принципе стимулируют спрос такой городской жизни, но сами уже чувствуют — что-то они делают неправильно.

Девелоперы давно пытаются сделать такой район, где все находится в шаговой доступности, только все как-то не очень получается.

Вот у меня есть антикварная коллекция медных и бронзовых архитектурных, строительных инструментов. Люди, которые ими пользовались, умерли больше ста лет назад. И эти инструменты не потеряли свою ценность, они ее, наоборот, приобрели — перестали быть инструментами строителей, стали антиквариатом.

А все, чем мы пользуемся сейчас, с одной стороны, гораздо более функциональное, но очень быстро теряет свою ценность — смартфон никогда не станет антиквариатом. И все, что производит сейчас промышленность, такое технологичное, но очень недолговечное, в нем изначально заложено то, что через год или два оно сломается, и ты купишь себе новое.

А что такое строительство? Это тоже производство предметов потребления. И наш строительный комплекс сейчас настолько раскочегарен, что он не может остановиться. Поэтому, я думаю, реновация в Москве не закончится никогда, теперь это постоянная история — когда сломают последний хрущевский дом, надо будет ломать уже дом, построенный сегодня по программе реновации, он просто сам рассыплется.

Сейчас недалеко на углу у Тверской достраивается прекрасный дом Сергея Чобана — он снаружи такой монументальный, изображает что-то каменное, очень капитальное, но если посмотреть, пока не все собрали — там такие тонкие каменные слэбы, которые висят на металлических изделиях, на тонкой оцинкованной жести. А между этой жестью и бетоном, к которому она приколочена, мягкая вата — утеплитель. Все это, на мой взгляд, выглядит совершенно недолговечно. В результате температурных перепадов и расширений рано или поздно эти гвоздики выскочат, и все эти штуки отвалятся.

Вот наш дом, в котором находится наше бюро, где мы с вами сейчас сидим — ему 15 лет, и он уже начал разрушаться. И в принципе все массовое промышленное строительство — оно вот такое. Почти все, что мы сейчас строим, будет разваливаться перманентно, и его будет легче сломать и построить новое. Причем есть страны, которые так уже живут. Вот в Дубае, там стояла архитектура, довольно страшная, через пару лет я приехал — на тех же местах стоят совершенно другие дома.

Сейчас в Москве, в России все строится тоже временно. И люди, когда вкладывают деньги, покупают квартиры, должны помнить, в чем они покупают. Вот вы говорите: отвалилась после «реставрации» штукатурка у сытинского дома, а она не могла не отвалиться. Я смотрю на эти дома и думаю: что уж тогда притворяться, что это капитальная постройка. Давайте тогда делать железобетонный каркас и сезонную одежду для дома — зимой в качестве фасада вешать толстое ватное одеяло, а на лето снимать, вешать простынку потоньше. Нормально, и так меняешь каждый сезон. Я думаю, рано или поздно дойдет до этого.

То есть, по—вашему, строительный комплекс должен постоянно безостановочно функционировать, и в том числе с этим связано низкое качество и недолговечность промышленного жилого, офисного, какого угодно строительства?

Иначе стройкомплекс не выживет! Он же уже так разогнался, что он должен ломать и строить, ломать и строить, ломать и строить — это его единственный способ выживания и получения прибылей.

Понятно. Наверное, сейчас вы ответили на вопрос о разнице между качеством строительства 300–200, даже 100 лет назад, и сейчас — почему мы сейчас гуляем по Выборгу и видим эти капитальные гранитные цоколи из толстых плит, своды, которые простояли 400 лет и простоят еще тысячу; на их фоне современные постройки действительно поражают своей очевидной недолговечностью.

Почти все, что сегодня строится, это такая имитация долговечного, постоянного, а на самом деле — картон. Раньше капитальным было все — люди делали себе для дома кастрюлю, или лопату, или топор. У этих вещей не было срока износа, они служили нескольким поколениям. Но в какой-то момент перешли к фабричному промышленному производству, работающему безостановочно и заинтересованному в том, чтобы не было ничего долговечного, чтобы люди постоянно покупали себе новое — это касается всего, и одежды, и бытовой электроники, и мебели. С прогрессом из жизни человека уходит сделанное руками, живое искусство.

А сейчас вся эта история догнала строительство. Те же самые железобетонные хрущевские дома — они тоже менее износостойкие, чем дохрущевские кирпичные дома или весь XIX век, но они во всяком случае крепче, чем то, что строится сейчас. А главное — железобетон же тоже очень коварный материал. Вот есть у меня такой хороший друг Карен Балаян, московско-ереванский архитектор и, помимо всего прочего, исследователь. Он с друзьями долго занимался в Ереване спасением кинотеатра «Москва». Это такой памятник советского модернизма, его хотели сломать и построить там церковь, которая была на этом месте до того. И они добились для него статуса объекта культурного наследия, памятника, и когда все это случилось, они вдруг с ужасом узнали, что железобетон, монолит, из которого сделан весь кинотеатр, начал разрушаться.

Железобетон восстанавливать вообще нельзя. Если там поехала арматура, начала корродировать, вылечить это никак нельзя — надо полностью разрушать и строить на его месте такой же новый кинотеатр. Тем более что на этом фоне особую ценность сейчас приобретают действительно капитальные здания, которые при должном ремонте могут простоять столетия. Поэтому нельзя ломать никакой дом XIX или начала XX века, который может еще стоять веками, ради того, чтобы построить на его месте штуку, которая должна простоять от силы 25 лет — это уже варварство.

Фото: из личного а