Георгий Дерлугьян, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби, считает, что люди сами хотят более интенсивного вторжения государства в их повседневную жизнь, хотя на словах могут открещиватьсяд

От террористических империй древности к финансовой власти банкиров и купцов нового времени, а от них — к первым гражданским армиям и патриотизму, которые оказались разрушены под напором великого исхода глобального капитала в офшоры, — так в очень сжатом виде выглядит история государства, которую развернул в беседе с «Экспертом» Георгий Дерлугьян, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби.

Проследив судьбу этого института, наш собеседник описал скрытую логику его развития, где на каждом этапе государство находило все новые механизмы господства над могущественными политическими акторами, и вместе с этим показал и природу того глобального кризиса, с которым государство столкнулось сегодня. Гибель деревни и общины, бегство крупного капитала в офшоры, которое вызвало девальвацию традиционного труда, вкупе с отсутствием ресурсов для идеологической мобилизации — под весом и масштабом этих проблем, считает Георгий Дерлугьян, вся конструкция современного государства вскоре может обрушиться, и тогда нас ждет мир бесконечных трущоб и поселков с частной охраной.

— На протяжении истории мы видим, как государство постепенно вбирало в себя самые разные функции. Если применить грубую схематизацию, можно выделить четыре основные: военная, правовая, социальная и идеологическая. На ваш взгляд, сегодня государство все еще выполняет все эти четыре функции?

— На самом деле с функционалом государства все обстоит проще. Государство по изначальной логике служило машиной принуждения. Давайте представим, что мы с вами археологи. Мы определили участок и начали на нем копать. И сначала видим, что идут всевозможные простые каменные орудия, примитивные горшки. И вот натыкаемся на красивое погребение: драгоценности, оружие, возможно, боевые кони или даже принесенные в жертву слуги. Кто мог быть погребен с такими подношениями? На самом деле есть только три возможных ответа.

Во-первых, жрец, то есть та элита, которая отвечала за идеологическую функцию в обществе, посредничала с потусторонним и ведала страхами — страхами, конечно, сакральными. Во-вторых, это купец, который сосредоточил в своих руках экономическую власть, оседлал поток или ресурс. Наконец, воин, который силой оружия отбирал и присваивал. Но, так или иначе, роскошная могила свидетельствует о принадлежности к элите.

Так вот, вопрос на засыпку, который я всегда задаю своим студентам: если бы вы играли в игру под названием «Цивилизация», какую роль вы бы себе выбрали? Жреца, купца или воина? И ответ очень прост: если выбираете, то уже проиграли. Захватить надо все три. Нужно найти способ переплести их всех вместе, надолго и на большие расстояния, в пределах целой империи. Для этого нужна машина управления. Это и есть государство.

Поэтому оно одновременно должно выполнять и военную функцию, то есть обеспечивать завоевания, и создавать идеологическое пространство посредством официальной религии, и вместе с этим обеспечивать сбор и циркуляцию дани. То есть все эти три функции возникают в государстве с самого начала. И очень долгое время государство — на протяжении, условно, древнего периода и Средних веков — было громадной военно-налоговой машиной, занимавшейся фактически рэкетом.

Оно предоставляло защиту своим подданным, но главным образом от самого себя: мы вас не порем плетьми и не распинаем на крестах за то, что вы продолжаете платить налоги или исправно строить имперские дороги. По такому типу были устроены все древние и средневековые государства, почему они и были крайне неустойчивыми.

— Но ведь было и исключение — Римская империя.

— Да, это, конечно, великое исключение. Но ведь и Римская империя в конце концов развалилась, потому что ей не хватало четвертой формы власти — бюрократии. Людей, которые все подсчитывают за первыми тремя — купцами, жрецами и воинами. Которые их снабжают, их координируют и в конце концов обеспечивают машину власти. Но любая бюрократия всегда очень дорого стоила.

Ведь, во-первых, она должна быть образованной. А во-вторых, лояльной — иначе она будет работать на себя и своих родственников. И поэтому развитый бюрократический аппарат очень долго оставался неподъемной роскошью для любого государства.

Отсюда, к слову, становится ясно, почему тот же Юлий Цезарь или татаро-монголы, когда приходили на новые территории, просто грабили и затем уходили, забирая с собой все, что только можно. Потому что иначе нужно было создавать на местах свои гарнизоны и выстраивать систему власти над местным населением, за счет чего они должны были свою лояльность перенаправить с родо-племенной логики на государственную. Отсюда ясно, почему в древности и в Средние века на государственной службе так часто использовались евнухи.

— Потому что они были не вполне мужчинами, не могли дать начало собственному роду?

— Да, и рабы, кстати, для этого также прекрасно подходили, потому что это были люди, что называется, без рода и племени. То есть для государства древности было важно, где это было возможно, преодолевать традиционную идентичность человека, чтобы напрямую подчинять и встраивать его в машину власти.

Но так было до тех пор, пока в Западной Европе не происходит радикальная перестройка. Происходит она по двум причинам. Во-первых, в средневековой Европе в силу географии сложилась уникальная ситуация, когда набеги кочевников прекратились. Гунны, арабы, мадьяры и викинги рассеялись либо осели и ассимилировались на новых землях.

Это привело к одному очень важному последствию, а именно к тому, что необходимость в сильном, централизованном государстве отпала. Можно было выжить и так, имея, например, город-государство наподобие Венеции или Ганзейской торговой лиги либо автономную провинцию. Так в Европе складывается знаменитая феодальная раздробленность с массой всяких сословных ассамблей. А вместе с этим, поскольку короли в Западной Европе были слабы, возникает еще и сильная католическая церковь.

— Да, об этом еще князь Евгений Трубецкой писал: в то время как власть Рима была огромна, власть константинопольского патриарха или, если позднее, московского всегда находилась в подчинении по отношению к светской власти.

— Все верно, и именно поэтому на Западе нередко на основе аббатств начинают появляться церковные или прицерковные университеты, то есть братства людей, толкующих закон и его распространяющих. По сути, это были первые бизнес-корпорации, у которых, кстати, не было хозяина. То есть западные университеты стали прообразом невотчинной, непатримониальной власти — не передающейся от отца к сыну по династии, а принципиально избираемой. И это, собственно, во-вторых.

В итоге западные короли оказались не в состоянии навязать свою власть — их самих-то было в Европе слишком много. Поэтому они были вынуждены по закону договариваться с подданными, в отличие, скажем, от турецкого султана, персидского шаха или китайского императора. Последним это было не нужно, потому что они и так держали все в своих руках, у них была сильная бюрократия.

На Западе же все это могло вывариваться в своем котле довольно долго, однако наступила протестантская реформация, которая привела к преодолению феодального порядка и сильной церковной автономии. Кстати, как вы думаете, почему Мартина Лютера не сожгли на костре, как обычно поступали с подобными людьми в те времена?

— Потому что за него заступились многие немецкие князья, которые использовали его для того, чтобы защититься от власти Испанской империи.

— Да, ведь именно тогда складывается великая империя Габсбургов. А вместе с этим примерно в 1500-е годы на просторах Евразии завершается огнестрельная революция. Модерн был обеспечен порохом. И свою экспансию империя Габсбургов обеспечила как раз за счет пушек, которые решали сразу две проблемы.

Во-первых, они проламывали стены феодальных крепостей. Всё, власть локального и автономного закончилась. И во-вторых, пушки картечью уничтожали конницу на расстоянии.

Огнестрельное оружие снимало две главные проблемы Средневековья — феодальную раздробленность и кочевые нашествия. Наступала новая эра процветания массивного аграрного государства. И как раз на этом фоне Испанская империя достигает вершины своего могущества.

Судите сами. Одна семья контролировали тогда половину Италии. Территорию современной Бельгии и Нидерландов. Бургундию — это современный восток Франции. Вдобавок к этому — Кастилия и Арагон. А благодаря генуэзцу Христофору Колумбу они открывают еще и Южную Америку и получают контроль над огромным потоком золота и серебра инков и ацтеков, которое просто хлынуло в их казну. Везение, согласитесь, неимоверное! По сути, оставалось-то всего ничего — подзачистить Англию, некоторые северогерманские княжества и додавить Францию. Но не получилось.

Потому что на этот раз люди с деньгами и оружием в Северной Европе ужаснулись перспективе оказаться подчиненными Испанской империи Габсбургов и схватились за протестантизм Лютера как за идеологию сопротивления. Началась страшная война, которая продолжалась на самом деле почти 130 лет — до 1648 года, то есть до мира в Вестфалии.

И вот в этой войне поразительно то, что, с одной стороны, закончилась она ничьей, а с другой — что за этот период были испытаны практически все современные технологии государственной власти.

— Например?

— Скажем, именно в эту эпоху огромное развитие получают высококвалифицированные наемники. Но так как это очень дорогое удовольствие — для того, чтобы их содержать, нужна мощная экономическая база, в Англии впервые вводят институт твердой валюты.

Англичане вслед за голландцами сообразили, что гораздо более рационально поддерживать твердую валюту, которая позволяет вычислять проценты по кредитам, и в результате вы платите предсказуемо низкие учетные ставки. Этим же, кстати, занимались тогда голландцы.

Плюс к этому вместе с появлением акционерных обществ, когда началась мобилизация малых капиталов в крупные предприятия под некие институциональные гарантии, возник целый слой адвокатов и нотариусов — своеобразный средний класс семнадцатого века, который начинает обеспечивать этот процесс за счет юридической практики. Так в Европе начинает складываться целая коммерческая среда, которая при этом была очень военизирована.

— В каком смысле?

— В том смысле, что она постоянно требовала от своего руководства бизнес-план, без которого поддерживать любую военную операцию они готовы не были. Именно поэтому Нидерланды времен Тиля Уленшпигеля и Рембрандта оставались по своему устройству республиканскими. Голландские купцы выставляли такие условия, на какие никто из королей просто не был готов. Они заключались в следующем.

Начинать войну можно было только с разрешения парламента. А тот давал свое согласие только в случае предоставления подробного плана, который должен был иметь ясную финансовую составляющую. В частности, необходимо было указать, сколько денег потребуется для того, чтобы организовать военную операцию, сколько денег потребуется на поддержание завоеванных крепостей, островов или городов и какой будет от всего этого выигрыш самим спонсорам.

Какой европейский монарх, спрашивается, пошел бы на такие условия? Зависеть, быть на веревочке у купцов — это же просто унизительно! Так в великой войне против испанской короны в Европе победили именно банкиры, которые вынудили, во-первых, создать финансовое государство, а во-вторых, парламенты. Ведь парламент — это механизм контроля над сбором и расходованием средств.

— Как удалось преодолеть эту финансовую монополию?

— За счет еще одного изобретения модерна — гражданской армии и идеологии патриотизма. Первыми такую армию придумали американцы во время Войны за независимость.

Дело в том, что генерал Джордж Вашингтон с точки зрения англичан был дезертиром, который перешел на сторону сепаратистов. Какое наказание ему за это светило, было ясно: виселица. Что в такой ситуации он мог сделать? Денег для того, чтобы нанять армию и снарядить ее всем необходимым вооружением, у него не было.

Что он мог предложить минитменам? Только гражданские права — гарантии участия в управлении будущим государством. Принимается Билль о правах и Конституция США. А вдобавок к этому им были обещаны компенсации — если не деньгами, то хотя бы землями. Так и возникла гражданская армия, и мы фиксируем первый прецедент, когда граждане воюют за свою страну, проявляя патриотическую добродетель.

— То есть можно сказать, что гражданская армия и патриотизм сокрушили власть банкиров и купцов?

— Можно сказать и так. И в Европе эти процессы закрепились после Великой французской революции, когда в стране возникает своя первая гражданская армия. Когда Наполеон Бонапарт пробился в генералы, он, если помните, провел знаменитый levée en masse — массовый призыв, гимном которого становится «Марсельеза». При этом, что важно, этой армии уже нельзя было заниматься грабежом, в отличие от армий прошлого. И это стало компенсироваться гарантией, что государство берет на себя обязанность заботиться об их семьях.

Так впервые со времен Французской революции появляется институциональная забота о женах или вдовах и матерях павших и раненых солдат — и с этого начинает формироваться государство современного социального обеспечения.

А для того, чтобы эту армию снабдить самым совершенном оружием, государство начинает активно инвестировать в науку. Особенных результатов в этой политике удалось достигнуть в Пруссии, которая очень болезненно пережила свое поражение от Франции во времена наполеоновских войн.

Тогда правительство Пруссии поручило братьям Гумбольдтам, Вильгельму и Александру, создать новый университет и сделать его образцовым. И эта задача была выполнена ими за счет имплементации трех важнейших принципов.

Первый: каждый преподаватель был обязан регулярно вести научную работу и отчитываться о ней. Второй: любой претендент на офицерскую или эквивалентную должность гражданской администрации был обязан иметь диплом о высшем образовании. И наконец, третий — образование в этом университете предоставлялось выходцам из всех сословий.

Результаты этой реформы были феноменальными. Например, через какие-то двадцать пять лет полковник Сименс получает субсидию от Рейхсбанка на создание первого телеграфа для нужд прусской армии — эта технология оказалось революционной с точки зрения искусства ведения войны. Другое масштабное последствие этих реформ — возникновение военно-промышленного комплекса. Он не только уже в двадцатом веке занял миллионы людей — ВПК создал самую престижную высокотехнологичную занятость, — но и стянул к себе лучшие умы, а затем насытил «гражданку» новыми технологиями.

Наконец, вместе с индустриализацией у государства в Европе возникает еще одна очень важная функция — социальная, которая во многом была выстроена как политическая оппозиция социализму. Логика тогда была такой: раз государство мобилизует своих граждан на ту же войну, значит, оно должно заботиться об их здоровье, об условии их труда, о справедливости вознаграждений. И вот эту повестку государство пытается перехватить у социалистов. Например, Бисмарк в первые двенадцать лет принимает чрезвычайные законы против социалистов — давит их, отправляют в тюрьмы. А потом берет и принимает социальное законодательство. И главным образом потому, что хотел не допустить революции.

Но еще и потому, что Бисмарк хотел удержать квалифицированную рабочую силу от эмиграции в Америку. Сегодня, к слову, мало кто понимает, что государство социального обеспечения повсеместно создали консерваторы, чтобы выбить почву из-под ног социалистов. Вспомните, как в тот же день, когда большевики захватили власть в Петрограде, британский военный кабинет принимает постановление о создании детских садов.

— Здесь, кстати, можно вспомнить Сергея Зубатова, который на самом деле стремился точно так же перехватить у большевиков их повестку и создать в России социалистическую монархию, чтобы спасти самодержавие.

— Но Российская империя не сумела нормально включиться во все эти процессы из-за косности царского двора, который топил всевозможные проекты, в то время как сам Николай Второй находился тогда в растерянности. А принимать решения ему нужно было срочно, потому что у границ империи тогда уже возникли два могущественных противника — объединенная Бисмарком Германия и Япония. И их обеих удалось одолеть только в 1945 году.

Тем не менее затем, после двух мировых войн, происходит последнее удивительное «превращение» государства. Массовые армии и даже ВПК с появлением атомного и высокоточного оружия становятся, в общем-то, не нужны. И встает вопрос: а почему мы должны все это содержать? Эта была очень важная веха в начинающейся ломке старого миросозерцания, где государство было чем-то обязательным и неустранимым с точки зрения благоденствия и прогресса.

Собственно, в знаменитых массовых выступлениях 1968 года как раз участвовали дети бывших рабочих и крестьян, которые теперь стали студентами, то есть пережили полную социальную трансформацию. И они не только публично задавались этим вопросом, но и хотели каких-то глобальных реформ. В СССР их появление привело к окостенению режима: советская номенклатура зациклилась на одной установке: только бы не допустить «этих» наверх. А вот на Западе произошло иное.

Государство здесь повсеместно стало ослабевать. Главным образом из-за крупных корпораций, которые просто выбили ногой дверь и побежали в офшоры. По сути, глобализация — это выход капитала из-под налогового пресса. И началась масштабная дерегуляция, главным образом рынков, для того чтобы вывести все «в тень», так что государство вдруг оказалось не в состоянии собрать те налоги, которые оно собирало раньше.

Более того, оказалось, что оно вроде бы может все эти офшорные каналы отследить, но не делает это потому, что этот же крупный капитал спонсирует все избирательные политические кампании. И вот отсюда и возник тупик, с которым столкнулась та же американская политика и который в конце концов привел к победе Трампа.

Однако над всем этим возвышается, на мой взгляд, самый серьезный надрыв современности, который произошел за счет усиления государства и индустриализации с одной стороны и за счет интернализации капитала — с другой стороны: гибель деревни.

Нужно понимать, что все империи всегда существовали за счет деревни: крестьяне платили налоги и всевозможные подати, а вдобавок к этому поставляли рекрутов в армию. Однако деревня, которая еще как-то перенесла Первую и Вторую мировую войны, в 1950-е годы начинает стремительно исчезать, а вместе с ней и механизмы традиционного социального регулирования.

Ведь если нет деревни, кто займется матерями-одиночками, сиротами? Кто поможет погорельцам? Раньше всем этим занималась община, но теперь, когда ее не стало, все эти заботы выпали на долю государству.

— То есть вы полагаете, что теперь потребуется еще более интенсивное вторжение государства в повседневную жизнь человека?

— Да, более того, сами люди этого хотят, хотя на словах могут открещиваться. Потому что когда у тебя сосед пьяница или когда своего сына или дочку боишься отпускать в школу, сразу хочется, чтобы государство что-то с этим сделало. И вот это сейчас гигантская проблема, которая на самом деле является проблемой капитализма. Ведь сначала капитал интернализировал издержки на охрану. Пример этому мы уже обсудили — история голландской и английской республик. Потом произошла промышленная революция, и капитал интернализировал издержки производства.

Потом капитал интернализировал через американские корпорации еще и само управление. Как говорил Джованни Арриги, «неправда, что в США нет госплана. В США 650 госпланов, которые принадлежат корпорациям». А теперь предстоит интернализировать издержки на воспроизводство рабочей силы, которая на самом деле капиталу уже особо и не нужна. Ему теперь нужен спецназ, а не солдат; робот, а не работник. Что же делать с населением, которое в массе своей окажется на обочине? Это вопрос государству.

И оно, конечно, находится сейчас в замешательстве. Потому что пойти на конфликт с капиталом страшно, тем более в одиночку. Но страшно становится и перед мощнейшей волной миграции, которая уже накрыла Европу. Что с этим делать? Ответа нет.

Более того, раз война больше не является главной проблемой для государства, что заменит собой военно-промышленный комплекс? Так что сегодня мы оказались в этом, во многом страшном, переходном периоде, где у государства элементарно нет ни средств, ни идеологических рычагов, чтобы собрать все свои силы в кулак.

— В таком случае, может быть, описанный вами исторический период существования государства окончен? И дальше нас ждет что-то другое, какой-то иной институт, который будет способен совладать с этими проблемами?

— Уничтожение государства, к сожалению, вполне возможно. Но тогда нас ничего не ждет, кроме мира поселков за забором с частной охраной — тех, что вы можете встретить сейчас в Бразилии или Индии. А за этими заборами будет располагаться не то что третий, а четвертый мир — мир бесконечных трущоб, нищеты и разбоя.

— А тоталитаризма, скажем цифрового, стоит бояться в таком случае? В качестве последней агонии государства?

— Конечно, такое возможно. Один из сценариев — посадить значительную часть населения на гарантированный доход и дать им виртуальную реальность, чтобы они ушли от обычной реальности. Но я бы не стал бояться этого сценария, потому что радикального тоталитаризма не бывает. Здесь стоит вспомнить одну примечательную деталь.

Все самые страшные техноутопии писались в двадцатом веке, но не в СССР, где тоталитаризм, казалось, был, а на Западе. Станислав Лем, Иван Ефремов или братья Стругацкие описывали совершенно другое будущее. Почему так? На мой взгляд, они видели, что реально существующий тоталитаризм полон противоречий, которые идут от самих элит, неспособных держаться единого курса. Поэтому любая тоталитарная система обречена априори — и в первую очередь благодаря самой элите, которая неспособна на долгосрочную консолидацию.