Парижская экономическая конференция 1916 года

Этот представительный форум, состоявшийся в июне 1916 года, совершенно выпал из поля зрения исследователей и практически неизвестен в литературе[1]. Как правило, внимание концентрируется на конференциях во французском Шантильи (ноябрь 1916) и особенно в Петрограде (январь 1917) с участием Николая II (видимо, потому, что здесь планировалось предстоящее весеннее наступление союзников. Судя по тяжелому положению Германии, воевавшей на два фронта, оно должно было стать для нее роковым).

Современная историография считает, что именно на этих, посвященных военным аспектам, конференциях были посеяны разногласия между членами блока. Однако, несмотря на всю важность военных аспектов, такая оценка едва ли правомерна.

Кризис в отношениях союзников явственно обозначился раньше, уже на Парижской экономической [стр.60-61] конференции, обсуждавшей принципы послевоенного устройства мировых рынков. И кризис этот стал следствием не военных проблем (они не выглядели непреодолимыми), а глобальных экономических противоречий. Основных наших партнеров по блоку никак не устраивали заявленные Россией экономические планы, что и вызвало изменения в их политическом поведении.

В работе Парижского форума приняли участие восемь государств: Франция, Англия, Россия, Италия, Япония, Бельгия, Сербия и Португалия. Их представляли делегации, включавшие целый ряд ведущих министров. Инициатором проведения конференции выступила Франция, ее активно поддержала Англия. Официальной целью провозглашалась разработка обширной системы мер по экономической блокаде Германии в послевоенный период — чтобы ограничить возрождение ее промышленности и торговли, а также утвердить в Европе англо-франко-русское доминирование.

Тон работе задал почетный председатель Конференции премьер Франции А. Бриан. В своем выступлении он показал, насколько тесно связаны политика и экономика, а это значит, что борьба с общим врагом должна продолжаться и после прекращения боевых действий, уже на экономическом поле. Торгово-промышленная изоляция будет сильным ударом для Германии, причем немцы не смогут даже мечтать о каком-либо реванше. По убеждению Бриана, будет правильным рассматривать конференцию в качестве «главного экономического штаба союзников». Задача: получить от противника репарации, а также прояснить взаимоотношения союзных стран. В завершение своей речи он призвал обеспечить «более достойную жизнь» новому поколению[2].

Опасения союзников. Надежды России.

Озабоченности Бриана были вполне понятны: за пару последних десятилетий Германия серьезно потеснила своих основных конкурентов. Достаточно сказать, что с 1903 по 1913 год немцы смогли удвоить свой экспорт. Слагаемыми успеха стали и демпинг, и государственные экспортные премии, и поставки продукции в кредит. Используя эти механизмы, германский капитал настойчиво проникал на международные рынки[3]. В ходе войны Германия вместе с Австро-Венгрией озаботились созданием экономического блока в Центральной Европе, куда предполагалось включить Болгарию, Румынию, Турцию и Грецию. Совещание в ноябре 1915 года в Вене высказалось за льготные тарифы на поступающие в эти страны немецкие товары. Причем эти страны обязывались заключать торговые договора с кем-либо только от имени Германии[4]. В результате доля участия в мировой торговле последней вкупе с сателлитами достигала 1/3[5]. Некоторые эксперты полагали, что у созданного блока есть шансы и далее расширять сферу влияния, включив в свой состав Швейцарию и Голландию[6].

Понятно, что все это сильно беспокоило англичан и французов. Близилось успешное завершение войны, а это давало уникальный шанс подорвать потенциал главного конкурента. Однако Россия, в отличие от союзников по военной коалиции, не видела для себя перспектив в переносе противоборства в экономическую область. Ведь именно Германия превратилась в течение XIX века в нашего ключевого торгово-промышленного партнера, постепенно вытеснив с этой позиции Великобританию. Так, с 1820-х по 1880-е годы английский экспорт и импорт с Россией неуклонно сокращался: с 40% до 21 % и с 48% до 15%, а немецкий — наоборот возрастал (соответственно, с 16% до 36% и с 10% до 25%)[7]. В дальнейшем сотрудничество с немцами еще больше расширилось. К началу Первой мировой войны качественная немецкая продукция составляла почти 47% всего российского импорта[8]. Очевидно, что выпадение вследствие [стр.61-62] войны такой значительной доли торгового оборота для российской экономики не могло пройти безболезненно. И это обстоятельство не упустили из виду наши союзники: они с вожделением смотрели на освобождающийся русский рынок. Американский посол в России Д. Фрэнсис в своих воспоминаниях откровенно пишет, что Англия и Франция намеревались после войны прибрать его к рукам[9].

Идея заменить Германию на российском экономическом пространстве выходит на первый план при подготовке к Парижской конференции. Проекты договоренностей предполагали, что по завершении войны Россия будет прочно привязана к Европе в экономическом отношении. Обсуждалось создание общей палаты для эмиссионных банков Англии, Франции, России и Италии, которая регулировала бы все расчеты между четырьмя странами[10]. Предполагалось также изучить имеющиеся ресурсы, включая сырьевые. По мнению англичан, каждой стране следовало бы развивать те отрасли промышленности, которые уже имелись ранее или возникли по необходимости во время войны. Это позволило бы более эффективно использовать имеющиеся силы[11].

Но главное — заговорили о формировании единого таможенного союза, что облегчило бы доступ стран на рынки друг друга. В рамках этого проекта Россия должна была отказаться не только от приобретения высококачественных немецких изделий, особенно техники и оборудования, но и от немецкого рынка — главного для сбыта российских сельскохозяйственных продуктов. Германия потребляла 38% всего российского экспорта (в основном, пшеницу и ячмень), тогда как Англия 11 %, а Франция — всего 5%[12], а потребности союзников в зерновых традиционно покрывались ресурсами собственных колоний. В результате на смену русско-германскому торговому договору 1904 года, который критиковали многие, выдвигались довольно туманные перспективы. Более того, отдельные рекомендации означали, по сути, открытое вмешательство в российское законодательство, в российские дела. Как иначе можно воспринимать, например, идею определения ставок таможенных тарифов не российским правительством, а смешанной франко-русской комиссией? Или предложение (под предлогом борьбы с немецкой конкуренцией) допустить в российские порты французских экспертов для контроля качества экспортируемых товаров?[13]

Эта неблагоприятная для России атмосфера, возникшая при подготовке Парижской конференции, нисколько не смущала отечественных либералов. По их убеждению, инициативы союзников помогут России избавиться от узких, издавна укоренившихся стереотипов[14], уничтожить вассальную зависимость от «германца, опьяненного идеей всемирного господства»[15]. Ведь Германия не собиралась капитулировать — на это указывают огромные поставки разнообразных промышленных товаров и сырья, которыми по окончании войны она по демпинговым ценам наводнит международные рынки, чтобы таким образом удержать их за собой.[16]

Едва ли какая-нибудь европейская держава в состоянии противостоять немецкой экономической экспансии в одиночку (даже Великобритания терпит от нее ущерб). Зато антигерманская коалиция способна справиться с этой угрозой, а экономическое сближение с союзниками откроет для России новые пути международного торгового сотрудничества. Либеральные «Русские ведомости» декларировали: «Великобритания, Франция, Бельгия должны занять на русских рынках более видное место, чем то, которое принадлежало им до войны, и необходимые для этого меры будут, надо надеяться, [стр.62-63] приняты...»[17]. Либеральные публицисты были уверены, что введение льгот в нашем таможенном тарифе для этих стран откроет перед Россией самые широкие перспективы и повлечет, в свою очередь, аналогичные шаги со стороны европейских партнеров[18]. Как они уверяли, война встряхнула англичан, продемонстрировав им опасные стороны экономического эгоизма, и «переделала французов», смыв с них налет психологии рантье и разбудив здоровые силы. Общность целей поможет найти разумное сочетание интересов и подскажет, как обуздать Германию[19].

Энтузиазм либеральной общественности усилила парижская встреча парламентариев от стран — участников конференции, которая предваряла работу правительств. Россию представляла делегация, почти целиком состоявшая из оппозиционных лидеров[20]. Они с большой ответственностью подошли к своей миссии, считая ее подлинным «прорывом передовых сил России к западным демократиям». Любопытно, что делегация опоздала к открытию встречи, и до ее прибытия страну представлял агент Министерства финансов во Франции А. Л. Рафалович, что вызвало негодование либеральной прессы. «Утро России» вопрошало, на каком основании представлять страну доверено чиновнику средней руки, ведь делать это могут лишь люди, «облеченные доверием России, обладающие первоклассным политическим опытом»[21].

Правительственную делегацию на Парижской экономической конференции возглавил известный финансист, государственный контролер Н. Н. Покровский, за плечами которого были годы работы в Минфине. Его заместителем стал товарищ министра торговли и промышленности В. В. Прилежаев, вместе с Витте участвовавший в заключении торгового договора 1904 года с Германией[22]. (Любопытная деталь: великий князь Николай Михайлович, дабы поддержать величие и престиж России, предлагал Николаю II себя в качестве главы делегации. Но император предпочел отправить специалистов[23]).

Подготовка к конференции. Анализ перспектив

Этому было посвящено не одно заседание правительства; итогом стала специальная инструкция (46 листов), подробно отражавшая нашу позицию. Знакомство с ней дает представление о том, какую модель экономических отношений намеревалась реализовывать Россия. Инструкция не предусматривала подписания каких-либо обязывающих документов. Делегаты направлялись «исключительно для обмена мнениями», выяснения пожеланий представителей союзных держав и информирования их о наших планах без дачи определенных обещаний на будущее[24]. Столь осторожная позиция объяснялась тем, что в российском правительстве зрел новый подход — сугубо практический, основанный на принципе активного торгового баланса. При наличии огромной иностранной задолженности только соблюдение этого принципа вело к оздоровлению государственного организма[25].

Об экспортной ориентированности российской экономики красноречиво говорят таможенные планы, отраженные в инструкции. Предполагалось уйти от автономного тарифа, непригодного для регулирования многообразного торгового обмена. Этот тариф был лишен эластичности, необходимой для дифференциации ставок по тем или иным хозяйственным отраслям. Со всей остротой эта проблема обозначилась после введения в действие единого таможенного тарифа 1891 года, когда [стр.63-64] возникла потребность реагировать на германскую торговую политику.

С начала 1890-х немцы начали заключать соглашения с государствами Средней Европы в режиме наибольшего благоприятствования: пошлины для них понижались на 30%. Россия же не имела торгового договора и указанного режима с Германией, поэтому снижение ставок для других стран создавало крайне невыгодные условия для нас. Отсюда задача: урегулировать отношения посредством специальной конвенции, что и было сделано в 1894 году. Однако наличие общего автономного тарифа не предусматривало отдельных уступок.[26] России пришлось бы иметь столько конвенционных договоров, сколько государств участвовало в ее внешней торговле на базе этих соглашений. Ко второй половине 1890-х их было подписано пять.[27] С точки зрения защиты отечественной промышленности данная практика была применима, если конвенционный режим будет касаться лишь тех отраслей, развитие которых в ближайший период не представлялось для России возможным. Поэтому предлагалось не фиксировать пошлины в рамках правительственных соглашений, как это делалось ранее, а устанавливать тарифы отдельными решениями законодательной власти в зависимости от потребности. Такая преференциальная тарифная система позволяла сохранить свободу рук в изменении тарифных ставок для поддержки той или иной отрасли. Ну а как она будет реализовываться конкретно, покажет время.[28]

Экспортная ориентация обязывала Россию сохранить значение главной житницы Европы. Главным в этом отношении оставался рынок Германии, поэтому отказываться от него было нецелесообразно, особенно если союзники не обеспечат надлежащие условия для нашего сбыта и не перестанут отдавать предпочтение своим колониям.[29] Другой важный момент экономических перспектив — экспорт промышленной продукции с добавленной стоимостью. Россия имела прекрасные возможности для переоборудования предприятий и роста промышленного производства. Трудовые резервы был огромны. Прогнозировалось, что в ближайшие 30 лет Россия по численности населения обгонит все европейские страны. К середине XX века ее население должно было достигнуть 344 млн чел., в то время как население всей Европы — 336 млн.[30] К этому нужно добавить дешевизну российской рабочей силы: средняя зарплата в Англии составляла около 550 руб. в год, во Франции — 540, в Германии — 450, а в России — 250 руб.[31] Эти преимущества могли стать мощным фактором индустриального подъема.

Важный практический вопрос, который требовал согласования на конференции, касался подданных вражеских стран, а также принадлежащих им активов и имуществ. Союзники настаивали на усилении ограничительных мер. В России это вызывало недоумение, так как у нас в этом отношении уже было сделано гораздо больше, чем в той же Франции или Англии.[32] По отношению к предприятиям, принадлежавшим «неприятельским подданным», применялись две меры: либо секвестр, либо принудительное управление; этой категории лиц запрещено владеть землей. В результате перераспределению через Крестьянский банк подлежали площади земли, почти в два раза превышающие территорию Бельгии.[33] Упорство союзников в этом вопросе заставляло думать, что они попросту расчищают российский рынок для себя.

В то же время на призывы России сократить немецкое присутствие в Китае Лондон и Париж отвечали вяло и в самой общей форме. Предложения расторгнуть банковские консорциумы, предоставляющие [стр.64-65] займы Китаю, и устранить таким образом Германию тоже не встречали у них понимания, и это понятно: ведь Германия участвовала в этих проектах совместно с банками не союзных нам стран. С русскими финансовыми структурами подобных соглашений по Китаю не было, кроме двусторонних займов с германскими банками, действие которых утратило силу с началом войны.[34] Тревожила Россию и продолжающаяся германская активность в Монголии: там прочно обосновались несколько немецких фирм, целенаправленно скупавших крупные объемы шерсти и кож. В результате только 1/10 местного сырья попадала в Россию, а 9/10 шли преимущественно в Гамбург. Однако и эта проблема оставляла наших партнеров равнодушными.[35]

Неудивительно, что эти вопросы вызвали напряженность во взаимоотношениях с союзниками по Антанте. Постепенно им становилось ясно, что Россия не склонна сотрудничать на предлагаемых условиях. Более того, глава российской делегации Н. Н. Покровский сообщил участникам конференции, что германская продукция, поставлявшаяся в России в предвоенные десятилетия, отличалась низкими ценами, что немцы шли навстречу в условиях поставок, что предоставляли льготы при оплате и т.д.[36] И если Англия и Франция собираются расширять свое присутствие на российском рынке, то им придется принять меры к удешевлению собственных товаров.

Комплекс этих вопросов по указанию Николая II обсуждался на особом финансово-экономическом совещании 8 августа 1916 года под председательством того же Покровского. Серьезные возражения вызвал пункт итоговой резолюции Парижской конференции о предоставлении преимуществ союзникам в использовании природных богатств России и рынков сбыта для ее продукции, а также о понижении его таможенных пошлин. В целом резолюция была признана неприемлемой, так как в ней не было сказано, что преимущества будут предоставляться союзникам в том случае, если у всех стран будут равные условия. Однако, принцип взаимности фактически сводился на нет заявлением, что такие преимущества зависят от наличия возможностей.[37]

Союзы должны отвечать интересам России

Франция и Англия с нетерпением ожидали решения весь август 1916 года[38], но русское правительство не спешило одобрять итоги Парижской конференции. В конце концов, Россия предложила сопроводить ратификацию особой оговоркой, которая, являясь неразрывной частью акта, не будет подлежать оглашению. В ней фиксировалось право проводить намеченные мероприятия, исходя из экономических реалий страны. Поначалу союзники, не возражая в принципе, пожелали уточнить текст этой оговорки[39], но затем предпочли ратифицировать резолюцию без всяких оговорок. Процесс пришел к своему логическому завершению в конце октября, когда ход переговоров был обсужден на заседании правительства. Большинство высказалось против утверждения резолюции, если в нее не будет внесена специальная декларация, дающая России право отступать от выполнения тех постановлений конференции, которые противоречат интересам страны.[40] Правительство предложило создать в Париже постоянный межсоюзнический комитет для разрешения спорных моментов. Это предложение было расценено союзниками как желание минимизировать российское участие в общих переговорах, ограничившись присылкой второстепенных лиц, не наделенных необходимыми полномочиями.[41] [стр.65-66]

Итак, согласуя свою экономическую политику с политикой союзников, Россия ясно давала понять, что «прежде всего и больше всего будет заботиться о достижении своих целей и своих задач»[42]. И потому «немца у нас должен заменить не кто-то, а мы сами».[43]

Неудачи переговорного процесса начали сказываться на российских делах, прежде всего на условиях финансирования. Например, французы увеличение кредитов поставили в прямую зависимость от обязательства России по окончании войны выплачивать половину долга не деньгами, а зерном, лесом и проч. Наш Минфин возражал: правительство ранее получало кредиты «против своей подписи», точно соблюдая все требования и никогда не давая дополнительных гарантий. А приобретение товаров, которые накапливались бы для уплаты половины долга, нельзя рассматривать иначе как добавочные гарантии по займам.

Не стоит также забывать, что после войны продажа товаров на иностранных рынках будет надежным способом восстановить курс рубля. Зерно и лес равноценны золоту, так как их можно продавать за него. Если же мы обязуемся уже теперь поставлять эти ценные товары не против наличных, то для оплаты нашей задолженности мы лишимся на многие годы верного способа восстановить стоимость рубля.[44] Вот почему позиция министра финансов России П. Л. Барка произвела на французов «скверное впечатление», и глава финансового ведомства Франции Рибо отзывался о нем «с презрительной резкостью».[45] Не лучше обстояло дело и с англичанами: за предоставление кредитов они стали требовать с России отправки золота в удвоенном относительно ранее оговоренного размере. Как вспоминал Барк, переговоры с ними «принимали неприятный характер».[46] Об этом же пишет и бывший премьер В. Н. Коковцов: в начале осени 1916 года к нему прямо из Царского села приехал председатель правительства, тогда по совместительству министр иностранных дел, В. Н. Штюрмер. Он предложил ехать к союзникам для усиления наших переговорных позиций, «так как у нас дело с ними совсем не ладится».[47]

Резкое ухудшение отношений с союзниками из экономической области быстро перекинулось в политическую. С середины лета 1916 года начала нарастать активность либеральной оппозиции, которая обрела новые точки опоры в лице евро­пейских посольств. Англия и Франция расценили нежелание России ратифицировать итоги Парижской конференции как намерение пойти на сепаратные договоренности с немцами. А в этом случае долгожданный разгром Германии мог быть поставлен под вопрос. Шведский король, известный откровенно прогерманскими симпатиями, доверительно сообщал британскому послу в Стокгольме о скором союзе русских и немцев.[48] Ллойд Джордж в воспоминаниях прямо говорит, что все указывало именно на это; причем он делает прогноз исходя из финансово-экономической стороны дела.

Осенью напряжение между союзниками в этой области усилилось, и углубление кризиса вплоть до политического разрыва прогнозировали в Европе многие: если и не во время боевых действий, то уж точно в ходе мирных переговоров о послевоенном устройстве.[49] Ситуацию усугубило назначение на пост министра иностранных дел в июле 1916 года премьера Штюрмера вместо западного фаворита С. Д. Сазонова. В этом увидели усиление прогерманской партии в верхах и подготовку к сепаратному миру. К тому же Штюрмер, заступив на должность, хотел назначить своим заместителем российского посла в Португалии П. С. Боткина, славившегося [стр.66-67] англофобскими порывами.[50] Это укрепило мнение о новом главе внешнеполитического ведомства как о реакционере, не сочувствующем демократиям Запада. Английский посол Дж. Бьюкенен предлагал созвать будущую мирную конференцию в Москве.[51] Штюрмером дело не ограничилось: «германофильские симпатии» сконцентрировались на императрице. Немалую роль в этом сыграли союзники, говорившие о ее сношениях с кайзером Вильгельмом II.[52] Взволнованный подобными слухами французский премьер Бриан убеждал: если обнаружится соглашение реакционеров с немцами, то этому воспрепятствует русская армия.[53] Примечательно, что в лондонских кинематографах с конца лета 1916 года перестали демонстрировать портреты Николая II, а среди знамен союзных держав, украшавших сцены, был убран российский флаг.[54] Эти слухи не имели под собой особой почвы и больше существовали в воображении союзников и нашей либеральной оппозиции. Хотя те, кто знали реальные настроения Николая II и его супруги, свидетельствуют об обратном. Великий князь Кирилл Владимирович, имевший все основания недолюбливать императорскую чету, в своих мемуарах упоминает о попытках немцев добиться мира и резко негативной реакции на это государя: в ответ на подобные предложения он неизменно подтверждал верность союзническому долгу.[55] В самой Германии приближенные Вильгельма II отмечали, что императрица всегда отличалась англофильскими настроениями и «не очень беспокоилась о своей германской родине».[56]

На самом деле пути для сепаратного мира с Россией искали сами немцы. После войны начальник штаба германской армии Э. Людендорф объяснял: «Германия желала мира, только мира, того мира, который Россия не хотела давать, считая себя связанной обязательствами с союзниками. Германия была на грани катастрофы и не могла продолжать войну. Мы три раза обращались к вашему царю с мирными предложениями, мы соглашались на самые тяжелые условия... но царь и слышать не хотел о мире...».[57] Деловые круги Германии, осознавая трагичность положения, со своей стороны стремились убедить высшее военное руководство в необходимости идти с русскими на мировую.

Интересный факт: именно они организовали нелегальную поездку в Германию Л. Б. Красина (будущего советского наркома внешней торговли). До революции он успел побывать в большевиках, а затем, отойдя от партийной работы, нашел себя на предпринимательской ниве, пробившись в директора-распорядители концерна «Сименс-Шуккерт». Красин располагал серьезными связями в немецкой промышленной среде, и именно ему было предложено через Швецию прибыть на встречу к генералу Л Людендорфу. Во время аудиенции, которая длилась около полутра часов, Красин должен был убедить начальника германского штаба в необходимости мира с Россией, дабы уйти от поражения.[58]

Знакомясь с материалами по политической обстановке того периода, невольно ловишь себя на парадоксальной мысли: Россия находилась в состоянии войны с Германией, но главными ее недругами становились союзники по блоку.

США — новая точка опоры

Разразившийся кризис вынуждал российское правительство искать новые точки опоры. И осенью 1916 года такой точкой опоры довольно неожиданно становятся Соединенные Штаты Америки. Никогда прежде США не относились к нашим серьезным партнерам; в первое десятилетие XX века доля этой крепнущей не по дням, а по часам [стр.67-68] державы не превышала в общем внешнеторговом обороте России считаных процентов.[59] Более того, с 1913 года деловое сотрудничество двух стран было практически свернуто. Межгосударственные отношения обострились, когда российские власти ввели ограничения на въезд лиц иудейского вероисповедания, ранее нелегально покинувших Россию и получивших в США гражданство.[60]

В ответ американский Конгресс потребовал денонсировать Русско-американский торговый договор 1832 года.

В отместку видный оппозиционер А. И. Гучков предложил удвоить пошлины на и без того мизерный импорт из США.[61] После начала войны положение начинает меняться. На Америку, расположенную вдали от боевых действий, переориентируются мировые финансы, туда стекаются потоки золота, и страна превращается в основного кредитора западноевропейских участников конфликта. На этом фоне финансовое состояние стран Антанты выглядит плачевым. Достаточно сказать, что если в предвоенные годы общая задолженность Англии, Франции, Бельгии и Голландии составляла 55 млрд руб., то теперь затраты перечисленных воюющих государств лишь по одному году исчислялись примерно той же суммой![62] Хронический бюджетный дефицит затруднял экспорт капиталов из Европы. Это хорошо осознавали в России, где многие расчеты строились как раз с учетом притока зарубежных инвестиций, необходимых для запуска экспортно ориентированной экономики. Например, петербургские банки, хорошо знакомые с финансовой обстановкой за рубежом, вынесли вердикт: после войны в Европе не меньше России будут нуждаться в деньгах, а потому рассчитывать на зарубежные вливания нам не приходится. Более того, противоположные финансовые интересы России и союзников, скорее всего, вызовут трения, которые могут «вредно отозваться на совместном ведении военной борьбы с нашим общим врагом» — Германией.[63] Вопрос об инвестиционной пользе союзников приобретал немалую актуальность и не мог не влиять на позицию, занятую Россией по окончании Парижской конференции.

Взоры русского правительства естественным образом обратились за океан. Переломным здесь нужно считать 1915 год, причем первый шаг в этом направлении сделала оппозиция. В Москве ради налаживания деловых связей создается Русско-американская торговая палата (РАТП), включившая купеческих тузов Первопрестольной.[64] Возникнув накануне Первой мировой войны, Палата начала действовать в самом ее начале. Возглавил РАТП Гучков Н. И., в чем можно увидеть иронию истории: один брат — Александр — разрушал отношения со Штатами, а другой — Николай — занялся их укреплением. Правда, до конкретных шагов дело никак не доходило. Министр финансов Барк вспоминал, как к нему на прием пришли Гучков и Бахметьев (представитель российских общественных организаций в США). От лица палаты они сообщили об имеющихся договоренностях с влиятельными американскими банкирами, готовыми предоставить кредиты для оплаты наших заказов. Барк благодарил, попросил предоставить бумаги и быть посредниками в этом деле. Визитеры обещали, но больше так и не появились.[65]

Помимо всего прочего, этот случай наглядно демонстрирует, что заокеанские бизнес-элиты, всячески приветствуя общественные инициативы, куда больше ценили взаимодействие с властями. Важной персоной в налаживании доверительных контактов стал чиновник Минфина Г. А. Виленкин, женатый на дочери видного американского финансиста Зелигмана.[66] Немало для двухстороннего [стр.68-69] сближения сделал и журналист С. Н. Сыромятников, делегированный в США Министерством иностранных дел. В течение многих лет он возглавлял правительственную газету «Россия», а в 1915-1916 годах опубликовал в ведущих американских изданиях цикл статей о перспективах торгово-экономического сотрудничества.[67] Посетил Нью-Йорк также И.М. Кон, долгое время бывший главной Русского торгово-промышленного банка. У него была особая миссия: обсудить принципы расчетов ввиду расширения товарообмена с Америкой. Платежи между странами производились тогда при посредничестве английских банков, а отчасти — при помощи Швеции и Норвегии.[68] В начале ноября 1915 года министра финансов и министра торговли и промышленности России посетил специальный представитель американских финансовых кругов Ч. Карвер. Он сообщил о серьезном намерении Штатов вести дела в России, прежде этому мешали третьи страны, и теперь следует обходиться без посредников.[69] К этому времени Россия и США учредили постоянную комиссию для разрешения спорных моментов, препятствующих возобновлению торгового договора в сентябре 1915 г. Причем на время действия комиссии стороны обязывались не предпринимать друг против друга каких-либо враждебных действий, в том числе не вступать в вооруженные столкновения.[70] Работа комиссии подходила к завершению (апрель 1916), когда в Петроград прибыл новый американский посол Д. Фрэнсис с конкретной задачей: обеспечить запуск полноценных экономических отношений.

На фоне кризиса с союзниками по Антанте деловое сотрудничество с Америкой получало в России особое осмысление. Ситуация в стране многим напоминала положение Соединенных Штатов после Гражданской войны 1860-х годов: значительное обременение государственным долгом, расстройство денежного обращения, финансовое перенапряжение. В США эта картина изменилась радикальным образом за полтора десятилетия. Обильный приток иностранных капиталов позволил разработать природные богатства и поднять национальный доход. Россия же находилась примерно в тех же условиях, что и все охваченные войной страны, однако обладала, по сравнению с ними, очевидными стартовыми преимуществами — неисчерпаемыми природными и людскими ресурсами. Поэтому заокеанский опыт казался здесь особенно ценным; считалось, что капитал США может и должен найти у нас применение.[71] Американский бизнес после длительного игнорирования российского рынка наконец заинтересованно повернулся к нему лицом. Пресса сообщала: в посольства России и США поступило около двух тысяч письменных запросов от американских концернов и фирм, желающих завязать коммерческие связи.[72] Многие из них соглашались принимать в уплату за свои товарные поставки государственные бумаги русских военных займов.[73]

Решающим шагом в развитии русско-американских деловых отношений стало открытие в Петрограде отделения крупного National City Bank of New York. За всю российскую историю это был всего второй случай, когда иностранный банк напрямую получил разрешение работать в России (первым в 1873 годы был филиал французского «Credit Lyonais»). Утвержденные правительством «Правила операций и действий отделения» свидетельствуют, что оно было поставлено в лучшие по сравнению с отечественными банками условия.

Отделение начало функционировать 2 января 1917 года, о чем сообщили все крупные российские газеты. Для National City Bank of New York это было 29-е заграничное отделение, банк думал о расширении своего присутствия в России.[74] [стр.69-70]

Одновременно с российско-американским сотрудничеством в финансовой сфере правительством был запущен еще один масштабный совместный проект — строительство Московско — Донецкой железной дороги. Одним из претендентов выступил пул американских финансистов, возглавляемых тем же National City Bank of New York. Америка обещала построить магистраль по последнему слову техники, причем используя преимущественно русские материалы.[75]

После февральского переворота: «все это уже не пригодилось»

Февральский переворот 1917 года поставил под вопрос не только данный проект, но и многие другие замыслы царской бюрократии. Восторг по поводу победы демократии, к торжеству которой приложили усилия Англия и Франция, предполагал полное взаимопонимание и в области экономики. Союзники сразу возобновили обращения к дружественной теперь власти о ратификации решений Парижской конференции. Но оказавшись лицом к лицу с этой крайне запутанной проблемой, министры Временного правительства растерялись. Новый глава МИДа П. Н. Милюков предлагал премьеру Г. Е. Львову решить, как все-таки быть с Парижскими резолюциями, поскольку старое правительство не оставило четких ориентиров. Этот вопрос был перегружен множеством конкретных нюансов, а необходимыми знаниями о них руководители «освобожденный России» не обладали. Это заставило их обратиться к тем, кто возглавлял переговоры на союзнической конференции в Париже: Н. Н. Покровскому и В. В. Прилежаеву.

Несмотря на новые условия, их опыт оказался востребованным. Покровский был определен заместителем Гучкова по Центральному военно-промышленному комитету — штабу подготовки февральского переворота, а Прилежаев сохранил пост при министре торговли и промышленности А. И. Коновалове; после отставки последнего он перешел в управляющие делами Всероссийского торгово-промышленного союза, учрежденного московскими деловыми кругами. Эти бывшие царские чиновники были привлечены к работе Русско-Американского комитета, который в начале августа 1917 года создал А. Ф. Керенский, начавший разочаровываться и в Англии, и во Франции. Временное правительство практически полностью повторяло то, что уже было сделано царским. Однако все это уже не пригодилось.