Письмо настоящему пациенту

Я не буду вступать в полемику. Не хочу. Просто, когда здесь обсуждают проблемы медицины, как например смерть на камчатке- начинаются ироничные плевки и обвинения. Поэтому просто прчтите. Тем более воскресенье и в мире пока тихо. Текст не мой.

Письмо настоящему пациенту

- А вы понимаете, что вы несете уголовную ответственность?
- Да, понимаем.
- То есть – вы вот так спокойно об этом говорите? Учтите, разговор записывается.
- Простите, можно, мы окажем помощь вашему ребенку, а потом…
- То есть, вам плевать на мои слова? Скажите, а это ваша личная инициатива, или вас так всех учат в ваших медицинских институтах?
- Послушайте…
- Иными словами – вам все равно, что я скажу? И на пациента, даже если он ребенок – плевать? И тот факт, что он ждет вашей этой скорой помощи три часа – нормальный факт, который, по вашим словам, не должен вызывать беспокойства?
- Мужчина, давайте, мы, все же, сначала осмотрим пациента, а потом уже….
- То есть – я прав? Вам все равно, что думают ваши пациенты? Хорошо, это тоже зафиксировано.
- ПОСЛУШАЙТЕ! ВАШ РЕБЕНОК БОЛЕЕТ УЖЕ НЕДЕЛЮ, И ВЫ ТОЛЬКО СЕЙЧАС ВЫЗВАЛИ…
- … и поэтому мы автоматически становимся людьми второго сорта, это вы хотели сказать? Да-да, понятно. Выражаясь вашими понятиями, надо болеть пять минут, чтобы вы приехали вовремя, верно?
- Вам никто не отказывает в помощи!
- Вы не отказываете, потому что вас обязывает закон. Кстати, этот же закон обяжет вас отвечать по полной программе, если вы сейчас ошибетесь с диагнозом. Или не то моему ребенку уколете – учтите, все это снимается на камеру. Мне просто интересно, почему люди, которым плевать на других людей, пошли работать в медицину. Это, кажется, гуманная профессия, тут подразумевается филантропия… или вам это слово незнакомо?
- Мила, успокойся… напиши карту, пожалуйста. Послушайте… мужчина, да-да, я вижу, что вы нас снимаете со всех ракурсов – давайте, мы сначала окажем вашему ребенку помощь, а потом вы нам все претензии выскажете, ладно? Вы же у него время крадете.
- То есть, я не ослышался – вы, помимо того, что долго едете, еще и обвиняете меня в воровстве? Замечательно. В чем еще обвините? Прошу вас, продолжайте, не стесняйтесь. В чем еще я и мой ребенок виноваты? В том, что вас вызвали? В том, что заболели?

Я тяжело опустился на жесткий, холодный металлический стул, стоящий в вестибюле станции. Пятый час… собачья вахта, как-то так ее называют те, кто в море. Когда не спишь, поскольку спать уже смысла нет – ночь почти миновала, утро почти наступило, непонятное межвременье. С удовольствием вытянул ноги, упер задники кроссовок в пол, потянул на себя, освобождая ступни. Боюсь, запах был бы еще тот – почти двадцать часов в обуви… да плевать, дверь никто не закрывает обычно, холодная струя по коридору станции – нормальное явление.
- Антоша, спать идешь? – спросила Мила.
Глаза красные, горло дергается, некрасивые складки залегли в углах рта.
- Иду, иду, не сомневайся. Ты топай, я пока допишу тут.
- Что допишешь? – вяло поинтересовалась моя напарница. – Карту я уже…
- Да так, - уклончиво ответил я. Поколебавшись, встал, обнял моего фельдшера, погладил по плечам, по голове, по пучку уложенных в кокетливый венец волос. Почувствовал, как Мила, вжавшись носом в воротник форменной куртки, громко засопела, как сжались ее пальцы на моих предплечьях, больно, до крови, сдирая кожу.
- Суки… суки драные… ненавижу, Антош, прости…
- Тихо, тихо, - баюкал я ее, гладя по голове, понимая, что сейчас девочка выплескивает в мой воротник всю злость, всю обиду, всю гадость и несправедливость, которой ее наградили на вызове. – Тихо, Милочка. Забыли. Простили. Отпустили.
- Напаломом бы эту ****ь жечь… - всхлипнуло у моего уха. – Ведь… для них же…адвокатишка сраный… снимает он все… гнида лысая, откормленная…
- Ш-шшш, - ответил я, обнимая и даже слегка постукивая по спине. – Все, родная, все. Закончили с ними. Баиньки идешь?
- Иду, - всхлипнула Мила, отстраняясь. – Ты только… ладно?
- Никому! – пообещал я, для убедительности проводя рукой сначала по груди, там, где сердце, потом – по губам. – Обычная ситуация, Мил. Могила, обещаю!
Напарница ушла – темный коридор подстанции (сгорели аж четыре лампы разом после скачка электричества) поглотил ее без следа. Я снова уселся на металлический, в мелкую сеточку, стул, достал из планшетки чистый лист, положил его на столешницу. На миг помедлил, прислушался.
На станции царила тишина. Относительная такая тишина – фонил селектор, вполголоса с кем-то общался старший врач в своем кабинете, в двадцатый раз объясняя, что сердце не способно давать точечных болей, и жалобы «за ребром сильно кольнуло» - не повод для вызова кардиобригады, слышны были голоса наших водителей, как обычно, резавшихся в свое бесконечное «шестьдесят шесть» на улице… иногда проносились машины по улице Леонова, порой начинал гудеть обогреватель в диспетчерской. Наверное, обладай я слухом получше, я бы различил шумное дыхание моих коллег, пытающихся урвать хотя бы двадцать минут сна – прежде чем их дернут на очередной вызов.
Коснулся шариком ручки листа бумаги.

«Мой дорогой Пациент.

Настоящий Пациент.

Знаешь… я хочу перед тобой извиниться. Сразу. Даже ни разу тебя не видев. Хочу извиниться, что я к тебе не успел. И не успею.

Прости меня.

Знаю, знаю, что ты скажешь. И что скажут твои родные и близкие. Даже слова – могу заранее привести, поскольку они – шаблонны.

Мы черт знает сколько едем, чай пьем, медсестер за задницы лапаем, дрыхнем и не хотим, просто не торопимся, потому что нам на тебя плевать – верно?»

Я прислушался. Станция молчала – удивительно. Зимой пик вирусных заболеваний заставляет стыдиться своей высоты даже Эверест, каждые три минуты – вызов, на сопли, кашель, сопли с кашлем, общее недомогание.

«Ты ошибаешься, мой настоящий Пациент. Даже не знаю, как рассказать, тем более – доказать тебе это. Уверен, ты в курсе, что служба скорой медицинской помощи была в свое время для того, чтобы спасать жизни. Не лечить, не баюкать, не ухаживать – именно спасать. Потому что, когда горело здание оперы в Вене в 1881 году – доктор Яромир Мунди, глядя на обугленные, орущие тела на мятом, усеянном кровью и сажей снегу, лежащие на плащах, обрывках занавесей, просто на дерюгах, при минусовой температуре, уж точно не думал, что эти люди нуждаются в консультации по поводу поноса, который не проходит неделю, и жаждут больничного листа. Ему, думаю, просто стало страшно от того, что нет такой службы, которая быстро и качественно окажет им первую, самую необходимую, помощь, и доставит в больницу надлежащим образом… ты знаешь, что их везли на обычных санях, даже не укрыв, и несколько десятков обожженных просто не доехали до стационара, обморозившись? А те, что доехали – им ампутировали конечности, поскольку не было еще стандартов оказании помощи при ожогах определенной степени? Уверен – не знаешь. Жаль, что не знаешь.

Я вот – знаю. Зная – пришел работать в эту службу, мой Пациент. Потому что знал, что где-то там, не сейчас, а в будущем – ты ждешь меня. Тебе нужна моя помощь. Ты сломаешь ногу, нырнешь и нахлебаешься воды, тебе на голову упадет кирпич, моющее средство окажется аллергенным, оса цапнет тебя за язык, заставляя отечь твои голосовые связки, заземление в розетке окажется некачественным, шарахнув током и твою отвертку, и тебя, какой-нибудь урод, болтающий по телефону и не смотрящий на сигналы светофора, снесет тебя и коляску с твоим сыном на переходе. Тебе буду нужен я. Ради этого я и учился все эти годы. Чтобы – в тот момент, когда счет идет на секунды, когда боль становится сильнее разума, когда надежда отступает перед паникой, когда истерика становится единственной возможной моделью поведения, когда заорать во весь голос – это все, что тебе остается – именно в тот момент я, распихав все это, в своей драной зеленой форме с красным крестом, без ауры героя и пафосной музыки, сопровождающей мое появление, возникнув из ниоткуда, смогу тебе помочь. Тебе, твоей жене, твоему ребенку, твоей семье. Помочь не для денег, не для славы, не для зарабатывания себе положительной кармы – просто, руководствуясь тем, что когда-то захотел помогать людям. Помочь – и быстро исчезнуть, не слушая твоей благодарности, расправив плечи, забывая и ожидая нового вызова, где так же плохо, и так же меня ждут.

Именно этому меня учили в медицинском училище, мой Пациент.

Но, и именно за это я хотел извиниться – это невозможно. И ты тут не причем. И я – тоже не причем.

Почему, наверное, спросишь ты?

Пойми, кроме тебя существуют твои соседи, друзья, родственники, друзья соседей, родственники друзей, соседи родственников. Ты – понимаешь, зачем я пришел работать. Они – не понимают. И не потому, что не могут – они не хотят понимать.

Они, и только они – вызывают меня на сопли, кашель, плохое настроение, болезненные месячные, температуру, нервное истощение (поругалась с мужем), умирание (жена ушла к другому, надо это обозначить так, чтобы все прониклись), послушать легкие, проконсультировать («В вашей этой больнице очереди, нам некогда»), отмазать от армии (юноша, неловко изображающий театр одного актера в виде приступа эпилепсии минут так на двадцать), отвезти («Нам в больницу планово, а такси дорого очень, а вы должны!»), решить многолетний семейный конфликт («Сделайте укол, чтобы он не пил! Или я на вас в суд подам!!»), утешить («Да, участковый был, мы просто решили уточнить»)…

Прости, мой Пациент. Их и меня. Их – потому что им плевать в тот момент на тебя, им свое, мелочное, сиюминутное счастье гораздо дороже, чем твоя жизнь и здоровье. Да, они еще сегодня утром будут тебе улыбаться и желать счастья твоим деткам в какой-нибудь социальной сети, посыпая пожелания обилием смайлов и восклицательных знаков – а вечером уже будут орать «ДА МНЕ ПОХ…Й НА ВСЕХ, Я ВАС ВЫЗЫВАЛ, ВЫ ОБЯЗАНЫ ПРИЕХАТЬ!!!». Экзальтируя, брызгая слюной. Игнорируя тот факт, что мы, в двадцатый раз рассказывая ему, что от вегетососудистой дистонии еще никто не умирал, просто не успеем к тебе. Ты нас не дождешься, твой инфаркт успеет сожрать миокард твоего левого желудочка, и кардиогенный шок радостно свалит твое давление вниз. А я, приехав с сумасшедшим опозданием, смогу лишь прошептать твоей жене и дочке: «Простите… мы приехали, как только передали вызов». Они будут орать на меня, швыряться оскорблениями и предметами домашней утвари. Возможно, меня даже уволят – если они зайдут далеко в своем желании покарать виновных. Знаешь, Пациент, забавно то, что тот твой сосед, что вызвал меня на недельный кашель, и украл этим кашлем время у тебя – он первый помчится приносить соболезнования, будет источать сочувствие и праведный гнев в адрес нас, врачей-убийц, которые не то, что человека спасти – вегетососудистую дистонию одним уколом вылечить не могут.

Прости меня за это. Я искренне хочу тебя спасти – честно. Но мне не пробиться сквозь дебри человеческого быдлячества.

Знаешь… мне тоже больно. Очень. Как больно, наверное, любому человеку, который хочет блага – и понимает, что то благо, ради которого он готов продать душу – лишь шлюха подворотен, которую пользуют всеми, включая извращенные, способами снобы и ханжи, после в голос рассуждающие о падении нравов и деградации морали.

Я знаю, мой Пациент, ты, когда тебе будет очень плохо – ты будешь искренне меня ждать. Дождавшись ответа диспетчера «Вызов принят» - ты прирастешь взглядом к часам, будешь считать минуты, прикидывать расстояние и время доезда, метаться из угла в угол, бить кулаками по стенам, материться, звонить снова и снова…. или просто лежать, угасающим взглядом следя, как тускнеет свет, как бесятся твои дети, как теряет краски мир, и как тускнеет свет…

Ты не дождешься. Прости меня. Я буду в этот момент рассказывать твоему коллеге по работе, который сейчас снимает каждое мое слово на камеру, что его ребенок болеет неделю, и его давно уже надо было отвезти в больницу, дабы стенозирующий ларинготрахеит не оставил его без наследника вообще. Он не хочет в больницу, он будет долго и настойчиво задерживать меня на этом вызове, подначивая и провоцируя, поскольку в нем усталость и злость от недели бессонных ночей требует вымещения на ком-то… и бригада скорой помощи для этого подходит в самый раз.

Прости меня. Я, честно, очень хочу тебя спасти.

Честно.»

Помедлив, я подвел черту под написанным. И размашисто подписался.

«Фельдшер станции скорой медицинской помощи №3 г. Н. Антон Вертинский».

Может, зайти к старшему врачу, проконсультироваться, исправить, откорректировать, заверить… не знаю… подписью Нины Алиевны, что ли? Она, все же, куда опытнее и умнее меня.
Подумав, я встряхнул головой, отвергая идею.
Уж кто-кто, а Алиевна уже точно разуверилась, что где-то существует настоящий Пациент – которому я это все адресовал. Но ведь он существует, верно?
За окном станции мерцали тусклые огоньки заснувшей малосемейки, пробивающиеся через бешеное мельтешение ветвей магнолий – поднимался осенний ветер, задиравший ветви с кожистыми листьями вверх.
- И нахрена? – раздалось сзади.
Я обернулся
Доктор Якунин, злой и невыспавшийся, одной рукой сжимающий бумажный стаканчик с кофе (благо, установили автомат по его продаже здесь же, на первом этаже), другой – достающий сигарету, стоял у столешницы, за которой я писал.
- Что, думаешь – проникнутся и слезами зальются? Начнут строго по делу вызывать?
- Олег Геннадьевич, некультурно подглядывать.
- Некультурно в церкви порнуху смотреть, - скривился врач. – Ты этот опус как – сам для себя писал – или решил раздать всем этим, что тебя все сутки посадить обещали? Милка чего ревет в бригаде? Так понимаю – какой-то хер вам кровь пил, что долго ехали?
- Ну… да.
- Понятно, - Якунин продемонстрировал, что скривившись лицом, можно скривиться еще больше. – Тогда жди положительной динамики, Вертинский. Спада вызовов, понимания населения, благодарности в приказе…
- БРИГАДА ДЕВЯТЬ, ДЕВЯТАЯ! – гаркнул над нашими головами селектор.
- Таня!! – заорал Олег. – А что, других бригад на станции нет в принципе?
- Настаивают, Олег Геннадьевич, - пробился через решетку окна диспетчерской тонкий голосок. – Там голова болит, сознание теряет, требуют врача…
Якунин рывком выдернул карту вызова из окошка, пробежал глазами, скомкал.
- Двадцать два года, падла! Танька, ты о чем думаешь вообще? Нахрена врачебная бригада туда?
- Я-то что могу?! – резанул фальцет диспетчера, в голосе отчетливо вибрировала обида. – Что вы на меня орете?!
- Можешь им пожелать хором из окна спрыгнуть, тварями гнойным! И рассказать, что их мама в Усть-Захрюпинске сейчас пузыри пускает ртом и ждет, пока у них голова болит!
Громко бахнула дверь подстанции, заставив дрогнуть пол под ногами – пружина там будь здоров, недавно влупила нашей Анечке-Лилипуту так, что та хромала неделю.

«А самое обидное, мой Пациент – что это прервать никак нельзя. Вообще. Я пытался. Объяснял, рассказывал, примеры приводил – когда надо «скорую помощь» вызывать, и когда этого делать не следует… не поверишь, все эти люди кивали, соглашались, даже сыпали проклятьями в адрес всех этих, кто дергает бригады без повода…. Но стоило намекнуть, что и их вызов – необоснованный, ведь никто тут кровью не истекает, дышать не перестал, не утонул и не упал с пятого этажа – картина меняется просто волшебно. Крики, размахивание руками и кулаками, эти руки мгновенно украсившими, лютая аргументация к собственной значимости, как для семьи и общества, так и для государства в целом, длинный список имен чиновников в разного рода министерствах, с которыми они шапочно знакомы, невнятные угрозы, и вполне внятные обещания уволить прямо завтра, если мы одной волшебной инъекцией не исцелим их недуг, который не исцелила глупая поликлиника и бездарная больница….»

- БРИГАДА ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, ОДИН-ЧЕТЫРЕ, НА ВЫЗОВ!

Поспали… Я поднялся, с трудом впихивая опухшие ноги в кроссовки. Может, не брать с собой Милу? Если еще один такой же скандальный пациент – не выдержит девочка.
- Тань, а что там?
- Живот болит, три года, вызывают тревожно, - отбарабанила диспетчер, не глядя на меня.
Я наклонился к окошку, отграничивающему диспетчерскую от коридора.
- Танюшечка.
- И? – насмешливо изогнула бровь Таня.
- Вызов педиатрический, душа моя. А я похож на педиатра?
- А я похожа на самоубийцу? – другая бровка Тани выгнулась, на сей раз – со злой иронией. – Адрес смотрел, Антоша? Бандитский район, коттеджик, на который мне три с половиной жизни работать. Мне им сказать, что обе детские бригады заняты часов так на пять пролетариатом?
Умница девочка. Работает диспетчером всего пятый месяц, но уже – сталь в голосе чувствуется.
- Не надо им ничего говорить. Я один скатаюсь, ладно?
- Дурак ты, Вертинский, - сказала Таня. – Мог бы и не говорить уже.
- Дашь Милочке поспать?
- Вали уже!

Складывая карту вызова, я шагал по коридору. Холодный ветер бил в лицо.
Улица, узкий проход, замершие машины.
- Срочно, нет?
- Срочно, срочно, - буркнул я, прыгая в промерзшее нутро салона машины. – Неделю болеют, срочнее некуда.
Водитель ругнулся, зазвенели брелки на ключе, недовольно взвыл остывший двигатель машины.
Кинув на колени планшетку, я торопливо писал:

«Знаешь, о чем я мечтаю, мой Пациент? Уверен, мечты эти наивны – но все же…»

- Адрес какой, Антоха?

«Хочу хоть раз к тебе успеть. Хоть один – единственный раз. Приехать к тебе тогда, когда ты уже распростился с надеждой, что будешь жить – ворваться в твою дверь, долбануть тебя разрядом дефибриллятора, найти твою вену, влить в тебя нужную дозу гормонов, тромболитов или антигистаминов, довезти тебя до стационара…»

- Антоха?

«… передать тебя врачу приемного, выйти на улицу, упасть на задницу на подножку «ГАЗели», выкурить залпом сигарету, сдать карту, а утром узнать – что ты живой и выздоравливающий, что я все сделал правильно и вовремя, что успел и довез, что я оказался тебе нужным именно тогда, когда ты меня ждал…»

- Вертинский, блин! Едем куда?
- Прости, Лева, - я поднял голову. Назвал адрес. Обвел взглядом станцию – бетонный параллелепипед, молчаливый, освещенный фонарями, кое-где украшенный побегами винограда и жимолости. Опустил голову.

«И, знаешь, мой Пациент… при всей моей паршивой зарплате, при всем этом отвратном отношении тех, о которых я тебе писал выше, при всей этой дряни в виде бессонных ночей, необоснованных вызовов и прокурорских проверок – все, что мне нужно, это лишь знание, что ты – выжил!»

Поставив восклицательный знак, я несколько раз подчеркнул последнее слово.

Машина выехала за ворота станции, несколько раз крякнув сиреной, распугивая возможных любителей погонять по улице Леонова.
- Один, Антоха? – подмигнул водитель.
- Один, - рассеянно ответил я, перечитывая написанное. Да, Левон Арутович все прекрасно понимает, давно работает, и отсутствие второго фельдшера, трясущегося после предыдущего вызова, для него – не шокирующий факт.
- А если Костлявая?
- Собаками затравим – они кости любят, - дежурно отшутился я. Старшего фельдшера Костенко не любит никто – ни медперсонал, ни водители. Видимо, сказалась как-то ее привычка ночью проверять показания спидометров санитарных машин, светя фонариком сквозь закрытые двери.
- Чего ты там строчил-то так экстренно?
- Да так…
Я разглядывал мелькающие блики фонарей на лобовом стекле машины. Утром, наверное, схожу на третий этаж, к секретарше, попрошу сделать несколько ксерокопий с того листа, что написал. Сколько ей будет не жалко. Потом, переодевшись, сяду на маршрутку, доеду до того дома, где живет въедливый папаша-адвокат, который довел мою Милу до слез… распихаю написанное по всем почтовым ящикам дома. Страна должна знать своих героев, чтоб им не икалось.
Потом (я отчетливо услышал голос врача Якунина «Дур-рак ты, Вертинский!») – пройдусь по Цветочному бульвару, опуская оставшиеся экземпляры письма в почтовые ящики домов.
Да. Дурак я.
Просто я верю, что где-то меня ждет мой Пациент.
Настоящий Пациент.
К которому я успею.
Которого я спасу.
Ради которого я пришел в медицину.
Он ждет меня. И он дождется.
Я знаю.
Я верю.

08.01.2017