Чужая слава, часть 1. Статья генерал-лейтенанта юстиции А.Ф. Катусева в военно-историческом журнале посвященная отказу в реабилитации Добробабина И.Е.

1.  Спустя пять месяцев на допросе (29 декабря 1988 г.) Добробаба опроверг это суровое обвинение. «Нет, этого я не подтверждаю, —- заявил он следователю. — В ходе следствия но моему делу в 1947—-1948 годах я какому-либо физическому воздействию со стороны допрашивающих меня лиц не подвергался. Каких-либо угроз применить ко мне физическое воздействие также не было. Помню только, что несколько раз» когда я не подтверждал чьи-либо показания, следователь Бабушкин повышал на меня голос, требовал, чтобы я говорил правду и не скрывал факты своей преступной деятельности. Обещал, если я буду говорить неправду, то мой срок наказания будет увеличен. Одновременно он говорил, что если я искренне все буду рассказывать, то и срок наказания будет меньше... обмана со стороны следователяпо отношению ко мне также не было. В основном мой допрос велся спокойно... В заявлении также неправильно указано, что входе расследования моего дела в 1948 году угрожали свидетелям, запугивали их.
Это также неправда. Я такими фактами не располагал. Хочу сразу заявить, что заявление от 21 июля 1988 года написано по моей просьбе, с моих слов. Однако я сам его не читал, поверив написанному. Видимо, писавший это заявление частично что-то добавил от себя. В этой части я свое заявление не подтверждаю. Еще раз подчеркиваю, что меня в ходе следствия в 1948 году никто не бил, (мне) не угрожал. Претензии в этой части к следователю Бабушкину (а не как написано в заявлении — Бабочкину) я не имею...» Словом, Добробаба всю вину за оговор следствия взваливал на своего благодетеля-защитника. Впрочем, подобный шаг он проделывал не впервые.
Для того чтобы отвести любую ответственность или неприятность от себя, он мог подставить под удар и даже предать кого угодно: сослуживцев, родных, земляков, благожелателей. Обладая незаурядными изворотливостью, воображением, напором, способностью находить контакт с людьми, как правило, с корыстной целью, умело расставлял ловушки для падких на сенсацию и чужую славу легковерных журналистов, общественников, меценатов. И те попадали вдобробабские силки, с помощью «обиженного» клеветали на представителей Советской власти и правосудия, ставили подсомнение репутацию честных людей. А главное — добивались для человека, изменившего воинскому долгу и Родине, славы и почестей, которых тот не заслужил.

2.  Вот эта безобидная фраза: «...служил некоторое время в старостате...» — хитро задуманная Добробабой и подхваченная его защитниками уловка. Туманное слово «старостат» сразу же навевает мысль о некой административной конторе, где Добробаба «некоторое время» (неделю, месяц!) служил то ли истопником, то ли дворником, то ли сторожем. Когда все же Добробабе доводилось сознаваться, что служил он не в старостате, а в полиции, появлялся еще один отвлекающий термин — «полицейский пост»... Стоит себе на окраине села будочка со шлагбаумом, а может, и без него, где этакий герой-патриот сторожит покой (только кого и от кого — сельчан от немцев или последних от партизан?); глядишь, при случае и приютит кого-нибудь, вдову или сиротку, пригреет в мороз, чайком напоит, хлебушком поделится... Применялся еще и такой отвлекающий маневр-уловка в виде умаляющего вину словосочетания: «кустовая полиция». Тоже что-то второразрядное, безагрессивное, служащее больше народу, чем врагу. Подобный вывод и содержится в показаниях-заявлениях земляков Добробабы, которые Мясников приложил к своему письму. В них говорится только о «добробабинской полицейской доброте». Так, Василий Ефимович Колесник якобы написал: «...я знаю, что Иван Евстафьевич Добробабин предупреждал сельчан Перекопа и соседних сел об облавах немцев». Многие из этих писем были переиначены Мясниковым, что подтвердили их «авторы». Приведу, кроме того, лишь показания самого Добробабы, которые камня на камне не оставляют от защитительных речей. В уже упоминавшемся заявлении в Военную коллегию Верховного суда СССР есть такие строки: «Никаких облав на сбежавших в селе не организовывалось, и поэтому я не мог быть ни участником, ни распорядителем не проводившихся облав».
Выходит, что и предупреждать не мог о том, чего не было... И все же облавы проводились. Причем, как показали многие свидетели, Добробаба не только о них знал, не только в них принимал участие, но и руководил ими, как заместитель начальника, а затем и начальник сельской полиции.
Случалось, что и предупреждал кое-кого о предстоящих облавах. Но только близких знакомых, и, вероятнее всего, не бескорыстно. «Хочу сразу подчеркнуть, что я рисковал жизнью, предупреждая односельчан об отправках в Германию... Поэтому я предупреждал только тех, кого хорошо знал», — уточнил он на допросе 29 декабря 1988 г. Более определенно об этой «помощи» высказался на допросе 9 ноября 1988 г. Ф. Р. Дереза, бывший подчиненный И. Е. Добробабы по службе в полиции.
«В период оккупации села я лично жил в страхе перед немцами... — показывал он. — Поэтому во время моей службы в полиции я лично боялся открыто проявлять свои симпатии кому-либо из односельчан. Если оказывал кому-либо помощь, то делал это таким образом, чтобы не было известно об этом моему начальству, в том числе и Добробабину. Думаю, что Добробабин если и оказывал кому-либо помощь, то делал это скрытно. Мне факты оказания Добробабиньм помощи населению села в период его пребывания на службе в полиции неизвестны. В период нашей совместной работы Добробабин при мне никогда не призывал полицейских недобросовестно относиться к своим обязанностям, помогать уклоняться жителям села от угона в Германию... Хочу подчеркнуть, что во время нашей совместной службы в полиции села Перекоп Добробабин поводов считать его советским патриотом мне не давал. Я всегда полагал, что он добросовестно служит немецким оккупантам...» Словом, служил врагу и за страх, и за совесть. Боязнь за собственную жизнь подавляла все другие чувства.

3.  Видимо, Мясников здорово огорчился бы, ознакомившись со стенографической записью рассказа И. Е. Добробабы, сделанной, по его же словам, осенью 1944 г., поскольку значительно «понизил» в должности своего подзащитного. Тогда Добробаба утверждал, что «в 1939 году принимал участие в боях в Монголии в течение полутора месяцев; 24 августа... был контужен, лежал в госпитале. Я был в то время [заместителем] политрука. Когда пулеметчик выбыл из строя, я подполз к пулемету, открыл огонь, дал одну очередь, хотел дать вторую очередь, но был контужен — чем, не знаю...» Но еще более мог бы расстроиться Мясников, когда бы услышал, как на допросе 10 января 1988 г. Добробаба сделал следующее уточнение: «Весной 1937 года... Томским горвоенкоматом я был призван на действительную военную службу. Службу я проходил в Забайкальском военном округе... в строительной роте стрелкового полка... Летом 1939 года... наш полк участвовал в боевых действиях против японских самураев в районе Халхин-Гола. Я тоже в составе своей роты 5 или 6 дней находился на боевых позициях, участвовал в перестрелках с самураями...» Итак, полтора месяца непрерывных боев сузились до пяти-шестидневного пребывания на боевых позициях в составе строительной роты (!) и эпизодической перестрелки с самураями. Не было ни  ероического заместителя политрука, ни бесстрашной замены выбывшего из строя пулеметчика. Тем более сам он не был пулеметчиком, о чем пишет Мясников, повторяя факт, изложенный Добробабой в уже упомянутом заявлении в Военную коллегию Верховного суда СССР. Добробаба являлся в то время военным строителем. Хотя можно подвергнуть сомнению и всю его службу на Дальнем Востоке. Повод для этого дает строка из наградного листа от 25 апреля 1942 г. на сержанта И. Е. Добробабу. Она свидетельствует, что представляемый к награде «в Советской Армии с июля 1941 года...». Еще более определенно излагается этот факт в другом наградном документе от 10 мая 1942 г., в котором в порядковой графе № 2 значится: «Добробабин Иван Евстафъевич... в Советской Армии с июля 1941 года... до 1941 года в боях не участвовал... ранее награжден не был...» Воображение и «забывчивость» Добробабы подводили не только его самого, не только Мясникова, но и многих других.

4. По словам Добробабы, получается так, что он был подвержен одним лишь контузиям: в событиях на Халхин-Голе, в битве под Москвой, в боях под Яссами. Правда, иногда упоминается ранение в ногу, но похоже, что сам рассказчик при этом не разобрался, в какую именно — левую или правую. Установить это, конечно, нетрудно по шраму от пули. Видимо, потому Добробаба о ранении чаще всего (знает, когда, кому и что говорить) умалчивает. Для него проще и  убедительнее контузия: следов на теле не остается и, кроме того, всегда можно, если в том есть нужда, «забыть», перепутать или извратить факты, сославшись на потерю памяти. К такому методу Иван Евстафьевич прибегал довольно часто и. надо отдать ему должное, делал это если не всегда с блеском, то довольно напористо.

5. Гвардейский стрелковый полк,

6. С количеством «подчиненных» в том бою у Добробабы тоже все неясно. Возможно, дают знать о себе частые контузии, подводит память. Иначе чем объяснить, что 9 июня 1948 г. он называет 28 человек, а на допросе 10 ноября 1988 г. показывает: «Вместе со мной в боевом охранении находилось 30 бойцов». Еще большее расхождение в цифрах встречается в протоколе допроса Добробабы от 12 февраля 1948 г.: «Я был командиром отделения... — сообщал он следователю капитану Бабушкину... — и мое отделение посадили в окопы... В окопах у разъезда Дубосеково, где я был, было всего нас человек 16—18. не больше...»

7. На определенные размышления наводит еще один факт. Из протокола осмотра братской могилы и памятника 28 героям-панфиловцам (в деревне Нелидово), датированного 26 марта 1948 г. и составленного капитаном юстиции 3. М. Бабушкиным и оперуполномоченным участка пункта охраны МГБ станции Волоколамск гвардии младшим лейтенантом А. В. Копыловым, можно узнать, что на обелиске в списке удостоенных звания Героя Советского Союза под семнадцатым порядковым номером значится старший сержант Гавриил Митин. И если учесть, что Добробаба и в официальных документах, и в его личных показаниях той поры везде значится командиром отделения, то скорее всего именно Митин, как старший по званию, мог являться помкомвзвода, а точнее — командиром группы истребителей танков. Тем более что в некоторых документах, которые после вторичного призыва Добробабы в советскую Армию в марте 1944 г. составлялись с его слов, иногда звание последнего тоже указывается, как и Митина: «старший сержант». Не исключено, что поначалу Добробабу «мучила» слава Митина, а еще позже и Клочкова, поскольку и тот, и другой в живых уже не числились. Впрочем, скорее всего взвода как такового вообще не существовало. Вся 316-я стрелковая (позже 8-я гвардейская) дивизия сдерживала неистовый напор вражеских сил. Как свидетельствуют архивные документы, героизм был массовый. То на одном, то на другом участке вспыхивали ожесточенные схватки с наседавшими фашистами, оборону которых сдерживали группы бойцов, оказавшихся на то время вместе не по списочному составу подразделений и частей, а в силу сложившейся обстановки.

8. Имеется в виду протокол судебного заседания от 9 июня 1948 г.

9. Это сведение Добробабы, повторяющееся в его нескольких показаниях в различных вариантах, вызывает недоразумение и досаду. Скорее всего это тоже вымысел с целью не только присвоить себе чужую славу и взять на себя роль руководителя боя, но и опорочить честное имя политрука Клочкова. Добробаба, «обнаружив» мертвого Клочкова у железнодорожной будки, делает намек на то, что тот то ли не участвовал вовсе в бою, то ли скрывался от опасности. Вот что он рассказывал об этом эпизоде, причем сообщал о нем только в последние годы. По крайней мере в следственных материалах упоминание о найденном мертвом теле политрука впервые встречается в заявлении Добробабы в Военную коллегию Верховного суда СССР от 21 июля 1988 г. Описывая последующие после боя 16 ноября 1941 г. события, он извещал о помощи, которую ему оказали в первой железнодорожной будке. Ну а во второй — «железнодорожники мне сказали: «Здесь лежит ваш убитый политрук». Они мне показали тело Василия Клочкова...» Затем Добробаба подробно описывает труп и место, где тот лежал, ничего не говоря о том, как тело Клочкова оказалось у этой будки и почему его не захоронили. Странно, что и сам Добробаба, судя по его заявлению, не отдал последней почести боевому товарищу и командиру, оставив убитого там, где увидел. Но затем он остается верен себе, переиначивая собственные слова. Так, в протоколе допроса Добробабы от 10 ноября 1988 г. имеются следующие его показания: «Я полез в будку и влез в будку... Женщина обмыла меня и покормила. Затем она же мне сказала, что недалеко от сторожевой будки на разъезде Дубосеково убит политрук нашей роты Василий Клочков...» На этот раз он ведет речь о первой железнодорожной будке, где побывал после боя. Женщина же, которая ему оказывала помощь,— Надежда Васильевна Макарова. В то время она проживала на разъезде Дубосеково с мужем и семью детьми.
Одна из ее дочерей — Барыкина (Макарова) Ольга Викторовна на допросе 1 декабря 1988 г. показала совершенно иное. В ноябре 1941 г. ей было пятнадцать лет, и она хорошо помнит, как во время боя их семья пряталась в убежище, как спустя несколько часов, когда все затихло, они, пробираясь через окопы к дому, видели там трупы наших бойцов, в том числе Клочкова. Барыкина также сообщила, что тела политрука и еще четырех красноармейцев они захоронили в одном из окопов только недели через две, поскольку боялись немцев.
Добробаба же, сообщая в мельчайших подробностях с присущим ему богатым воображением и беспеременной лживостью о «последней встрече с политруком» то у одной, то у другой железнодорожной будки, но только не на поле боя и преследуя свою кощунственную цель — отобрать чужую славу, по всей видимости, вовсе не видел тела Клочкова. Некоторые сомнения вызывают и последние показания Барыкиной (Макаровой). Последние — потому что есть еще одни, датированные 31 марта 1948 г. В нем нет ни слова, как и в показаниях ее матери и старшей сестры, опрошенных примерно в то же время, об эпизоде с мертвым политруком. Навряд ли они втроем не вспомнили бы такой примечательный факт. Еще более сомнительно, чтобы следователь не внес этот факт, если бы о нем шла речь, в протоколы свидетельских опросов.
Не исключено, что подобные сведения о политруке Клочкове, появившиеся в последних показаниях Барыкиной (ее матери и старшей сестры уже нет в живых), Ольга Викторовна подсознательно почерпнула из многочисленных публикаций о панфиловцах, которые, по ее словам, она перечитала почти все. Так, в уже упоминавшейся книге Ф. Т. Селиванова подробно описывается гибель Василия Клочкова на поле боя.

10. Уже упоминалось о том, что Мясников извратил факты, изложенные односельчанами Добробабы, о его пребывании в полиции в их заявлениях, которые писались и редактировались самим Мясниковым во время производимого им «частного дознания».

11. Среди обилия публицистических, художественных и документальных материалов, посвященных героям-панфиловцам, обращает на себя внимание книга еще одного доктора исторических наук, известного своими противоречивыми выступлениями о И. В. Сталине, — А. М. Самсонова. Правильнее будет сказать, что она не только и не столько о панфиловцах, сколько о битве под Москвой. Более того, в 1956 г. Самсонов, в то время имевший кандидатскую степень, выпустил на эту тему брошюру «на правах рукописи», предназначенную для лекторов, в которой о панфиловцахдаже не упоминалось. Но вот два года спустя брошюра превратилась в книгу, изданную Академией наук СССР под названием«Великая битва под Москвой. 1941—1942».
Тут-то и отведено несколько страниц бою у разъезда Дубосеково. Самсонов, кроме того что неверно называет дату боя (18 ноября вместо 16-го), повторяет ошибки уже известных до его книги других публикаций, коверкает фамилию и нашего нынешнего «героя». Правда, при этом он цитирует еще одного остававшегося в живых участника боя — И. Р. Васильева со ссылкой на стенограмму беседы с последним от 22 декабря 1942 г. «Наши воины подпустили врага совсем близко, — передавал своими словами Самсонов рассказ Васильева,— и только тогда помощник командира взвода сержант Дуброварин подал команду».
Сомнительно, чтобы Васильев не знал истинной должности Добробабы — Добробабина (командир отделения), а тем более настоящей фамилии своего непосредственного командира. Тут или автор книги перепутал фамилию, или же Добробаба просто не участвовал в зтом бою. На последний вывод наталкивает и сообщение Васильева о Клочкове, противоречащее сведениям о нем Добробабы. «Начался бой с гитлеровскими танками, — читаем мы у Самсонова рассказ Васильева. — С правого фланга били из противотанкового ружья, а у нас не было противотанкового ружья. Приходилось выскакивать из окопа. Команду политрук подавал...» Заметьте, политрук, а не сержант, т. е. Клочков, а не Добробаба. О последнем здесь даже не упоминается, если не считать строки о «помкомвзводе Дуброварине». Правда, ради объективности следует привести версию о подобном замалчивании «подвига Добробабина» еще одного из активных защитников, вернее, защитницы Ивана Евстафьевича — А. С. Юрковой. Так, ссылаясь на книгу Ф. Т. Селиванова «Панфиловцы», она в своем заявлении Главному военному прокурору от 19 декабря 1967 г. приводит выдержку из этой книги, где указывается, что, когда противник приблизился к окопам стрелкового взвода (?) на 100—120 метров, над заснеженным полем раздался «молодецкий свист». «В этом издании книги 1955 г., — сетует Юркова, — Ф. Селиванов не указывает, что свистом подал команду сержант Добробабин, хотя в более ранних своих публикациях он указывал это. Сказалось, что Добробабин носитобвинение изменившего Родине...» .

12. Видимо, уловив буйную фантазию Добробабы и его способность иметь «семь пятниц на неделе», Куманев не описывает личного подвига своего героя, не называет количество подбитых сержантом танков, оставляет лишь хвастливую фразу Добробабы о том, что он «руководил боем с рассвета до полудня, поскольку связи с КПне было». Но здесь ученый-историк, на мой взгляд, не совсем искренен, как и другие, кто рьяно защищает «героя»-предателя. Видимо, склонность к обману и подлогу — болезнь заразная. Чтобы подчеркнуть свою самостоятельность в бою, Добробаба настойчиво утверждает, что связи с КП не было. Куманев соглашается сэтим утверждением. Вместе с тем он в своем очерке делает ссылку на статью Кривицкого «Завещание 28 павших героев» от 28 ноября 1941 г. в газете «Красная звезда». Но ведь этот журналист развивал открытую впервые именно им тему «28 героев» и в последующие годы. Так, в газете «Известия» за 16 ноября 1966 г. в очерке «Дорогой наш политрук» Кривицкий описывает встречу комиссара полка Мухамедьярова с политруком Клочковым, торопившимся на передний край. Последний якобы сообщил, что в штаб поступило донесение о ранении командира взвода. Об этой публикации, как и о других ей подобных, Куманев не мог не знать, тем более что в тот же день (16 ноября 1966 г.) одновременно с Кривицким, но уже в другой газете — «Труд» опубликовал свою статью на ту же тему под названием «Бой, вошедший в историю». В последней же своей публикации («Правда» за 18 ноября 1988 г.), о которой идет речь, чтобы каким-то образом смягчить явную ложь своего героя, а заодно сшить белыми нитками выдумки Добробабы с сообщениями, вошедшими в уже известные публикации, начинает фантазировать сам. Так, он пишет: «Засыпанный землей и тяжело контуженный Добробабин уже не знал, что в расположение его подразделения прибыл политрук Василий Клочков». Где же ему знать, что непредсказуемый в откровениях Добробаба «увидит» тело политрука в стороне от поля боя. Хотя, как мы уже говорили, это сообщение впервые встретилось в заявлении Добробабы в Военную коллегию Верховного суда СССР. К составлению же этого заявления, по словам Добробабы, Куманев имел самое непосредственное отношение.

13. Уже упоминалось о противоречивых показаниях Добробабы о своем ранении. То он утверждал, что был ранен в ногу во время боя, то за несколько дней до него, что пострадала то левая, то правая (в статье Куманева — левая) нога. В другой раз — ранения не было, но обе ноги были придавлены землей и шпалами и долгое время плохо слушались. Была еще одна версия в отношении ноги: повредил ее, когда выпрыгивал на ходу из поезда при побеге из плена. Особый разговор об «окровавленном лице», которое так живописует Куманев. Нечто подобное рассказывал Добробаба и следствию. Так, на допросе 10 ноября 1988 г. он показал: «...оглядевшись, я обнаружил, что на мне лежит убитый боец. У него была разорвана голова. На убитом лежало 6 шпал. Приложив усилие, я вылез из-под убитого и из-под шпал. На ноги я не мог стать, так как в результате придавления шпалами они не слушались меня... Я полез к будке и влез в будку. Увидев меня, женщина испугалась. Затем стала обмывать меня, так как я весь был в крови...» Но вот сама его спасительница, а именно Надежда Васильевна Макарова, на допросе 25 марта 1948 г. напрочь отвергла эти сведения. «Я помню, что после боя 16 ноября 1941 года... пришел к нам в будку Добробабин. Что это был Добробабин, я помню, потому что он называл свою фамилию, и потом с ним вся моя семья и я разговаривали... Помню, что мы его накормили, ранения у него не было...» Старшая дочь Н. В. Макаровой — Тамара Викторовна, допрошенная неделей спустя, в своих свидетельских показаниях уточнила, что Добробаба «ранен... не был и [на то], что контужен он был, также не жаловался, крови на нем не видно было». Это же подтвердила в тот самый день вторая дочь — Ольга Викторовна. «Ранений у него не было, — показывала она. — На контузию, боль в голове он не жаловался».
Правда, она запомнила, что у Добробабы были обморожены ноги и руки. В следственных материалах есть и другие показания, отрицавшие ранение Добробабы. На допросе в январе 1948 г. старший брат Ивана Евстафьевича — Григорий Евстафьевич Добробаба сообщал, что впервые после длительной разлуки увидел брата Ивана в селе Перекоп в марте «кажется, 3-го числа» 1942 г., что «он пришел к нам в Перекоп из плена» и «был он оборван, голодный, но ран у него не было». Любопытны показания одного из односельчан Добробабы, Дмитрия Моисеевича Довгаля.
15 января 1948 г. в беседе со следователем капитаном Бабушкиным он сообщил, что увидел Ивана Евстафьевича после его возвращения в село («уже в войну, когда у нас в селе были немцы... в марте 1942 года») в доме Добробабы Григория Евстафьевича. «При встрече он мне рассказал,— вспоминал Довгаль, — что воевал на фронте в панфиловской гвардейской дивизии, в бою под Москвой его привалило в окопе (здесь у Добробабы тоже было несколько вариантов: его привалило и в окопе, и в ячейке, и в блиндаже, и в дзоте; его привалило то землей, то шпалами, то балками перекрытия, то трупами, то всем вместе. — Авт.), а потом он вылез и попал в плен, откуда он добрался в Перекоп...» Как видим, ни подбитых танков и бронемашин, ни контузии и ранения, ни героического командования и поиска своих войск и партизан, ни подвигов в партизанских отрядах и т. п., что нашло место в многочисленных показаниях Добробабы и публикациях о нем, в том числе и в статье Куманева.

14. Партизанская тема — одна из любимых в рассказах и показаниях Добробабы.
Вместе с тем это одно из самых уязвимых мест в его деле. Выдумки о партизанской деятельности нужны были Добробабе для того, чтобы «заполнить» героизмом период с ноября 1941 г. до марта 1944 г., т. е. с боя у разъезда Дубосеково до вторичного призыва Добробабы в ряды Советской Армии. Уместно привести более подробно текст донесения помощника начальника Главного управления контрразведки «Смерш» генерал-лейтенанта Москаленко и начальника отделения этого управления подполковника Белова начальнику управления контрразведки «Смерш» 2-го Украинского фронта генерал-лейтенанту Королеву. «Произведенной нами проверкой установлено, — отмечается в этом документе, — что Добробабин И. Е. в июле 1942 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР по представлению Военного совета Западного фронта в числе 28 человек героев-панфиловцев посмертно награжден званием Героя Советского Союза. В действительности же во время боя под Москвой он был взят немцами в плен (а возможно, сдался добровольно) и некоторое время находился в концлагере. В начале 1942 г. уехал к себе на родину... Добробаба в ноябре и декабре 1944 г. в личных беседах с нач[альником] политотдела 7-й гвард[ейской] армии генерал-майором Зыковым и начальником] политуправления фронта генерал-лейтенантом Тевченковым рассказывал явно неправдоподобные сведения, вызывающие подозрение о его переброске немцами для шпионажа в частях Краской Армии. В своем рапорте в политотдел 297-й стр[елковой]дивизии и беседах с начальниками политорганов армии и фронта Добробаба скрывал свое пребывание на родине и указал, что все время скрывался в поселке Тарасовка Одесской области до освобождения частями Красной Армии».
Донесение генералу Королеву направлялось в связи с тем, что, как указывалось в документе, «в настоящее время ...Добробабин И. Е. находится в 297-й стрелковой] дивизии Вашего фронта», а также для того, чтобы внести в военный совет фронта предложение воздержаться от выдачи Добробабе наград до окончательной проверки фактов его предательства. Разыскивались и следы его «партизанской» деятельности. Но все они были противоречивы и, откровенно говоря, эфемерны. К примеру, отряд «дяди Васи». По словам Добробабы, это был генерал. И Добробаба взрывал железнодорожный мост то вдвоем с «дядей Васей», то с ними был еще молодой парень, то целая группа партизан. Спустя некоторое время железнодорожный мост был «заменен» небольшим шоссейным, а отряд — сомнительной группой неизвестных людей.
«Блуждая по лесу в районе Волоколамска, — показывал Добробаба на судебном заседании 8 июня 1948 г., — я попал в группу для меня неизвестных, не то партизанская, не то какая-то банда, возглавляемая«дядей Васей». Доктор же исторических наук Куманев «отливает» эту анекдотичную несуразицу в «строки-обоймы» правдинской статьи, которые звучат так: «Группа бойцов, которую выводил из окружения пожилой человек по имени «дядя Вася» в гражданской одежде, но с генеральскими лампасами». На одном из своих первых допросов после ареста 13 декабря 1947 г. Добробаба продолжал развивать «партизанскую тему». По его словам, после взрыва моста по приказу «дяди Васи» они рассредоточились и шли по лесу пересвистываясь. Добробаба вскоре услышал, что на его свист никто не откликается. Потом его схватили каратели, избивали, заключили в лагерь военнопленных. Он оттуда бежал и около месяца (январь—февраль 1942 г.) жил у «одного гражданина», фамилию которого запамятовал. К этому «гражданину», прослышав, что у него скрывается командир Красной Армии, приезжали «представители партизанского отряда» и пригласили к себе. «Я дал согласие, — не уступая в правдивости Мюнхгаузену, рассказывал Добробаба, — и ушел с ними в партизанские леса... В этом отряде я пробыл около 20 дней. За это время дважды принимал участие в боевых действиях этого отряда... Руководил боем офицер Красной Армии — «лейтенант», как мы его называли, а фамилию его не знал». 15 декабря на продолжавшемся допросе, сознавшись под неопровержимостью предъявленных ему улик в «безвинной службе рядовым полицаем шуцпоста в селе Перекоп», Добробаба продолжил свою «партизанскую одиссею». Когда немцы вторично занимали - село Перекоп, он, дескать, «решил уехать». Чтобы «наверстать» время службы в полиции во второй раз, он изображает длительное путешествие через Полтавскую, Кировоградскую и Одесскую области: «Все это расстояние я в основном прошел пешком из села в село, где питался у местных жителей... Прибыл в село Тарасовку уже зимой, но в каком месяце, не помню, видимо, в конце 1943 года. В селе Тарасовка я прожил около трех месяцев... За это время я через жителя этого села Ивана по фамилии Тоя связался с партизанским отрядом, который действовал по тылам немецких войск. Дважды участвовал в боевых действиях против немцев... Кто командовал этим партизанским отрядом, я не помню. После прихода частей Красной Армии в этот район, примерно 14 марта 1944 года, я совместно с другими участниками этого отряда перешел на службу в 1055-йстрелковый полк 297-й стрелковой дивизии...». Конечно же, следствию не удалось разыскать тех, кто вместе с Добробабой «партизанил и перешел на службу в 1055-й полк», поскольку их не существовало в природе. Но вот Тоя Иван нашелся. Правда, он показания Добробабы в отношении его назвал выдумкой, поскольку не имел связи с партизанами и, естественно, никого не мог с ними свести. Главная военная прокуратура, связываясь с различными архивами, где содержались сведения о партизанских отрядах и их списочный состав, ни в одном из них не обнаружила фамилии Добробабы (Добробабина). Да ее и не могло быть там, поскольку она значилась в иных списках — фашистских. «Партизанил» все это время Добробаба не в патриотических отрядах, а в немецкой полиции. Когда этот факт был основательно доказан, Добробаба решил облагородить предательство. В этом ему охотно помогали «защитники». Так, уже известный Мясников писал в своем очерке, что, направляясь в село Перекоп, Добробаба имел твердое решение связаться там с партизанами. Журналист по этому случаю даже диалог соответствующий сотворил:
— Свяжи меня с партизанами, -- попросил Иван брата.
— Да какие тут партизаны. Сам знаешь —лесов нет, село небольшое. Да и против кого партизанить? Немецкая комендатура—в Валках. Здесь лишь старостат из нескольких человек, — ответил якобы брат Григорий. Но ответить так он не мог, поскольку село Перекоп довольно большое, (около 1000 дворов), да и леса вокруг имелись. Между братьями состоялся совсем иной разговор, о чем поведал сам Григорий Евстафьевич и что впоследствии подтвердил Иван Евстафьевич. Когда первый из них увидел, что отдохнувший и раздобревший на гостевых харчах Иван собирается и дальше сидеть на братовой шее, он предложил тому искать работу. Самая подходящая нашлась... в полиции. Ну а партизаны все-таки действовали в тех местах. В следственных материалах имеется выписка из партийного архива Харьковского областного комитета партии от 7 декабря 1988 г., где отмечается: «На территории области, временно оккупированной гитлеровцами в 1941—1943 гг., действовало более 40 партизанских отрядов. По территории Валковского района... 29—31 мая 1942 года проходили партизанские отряды под командованием С. О. Лобы и Героя Советского Союза И. И. Копенкина». Есть также показания о том, что полиция села Перекоп участвовала в облавах против партизан.

15. Впрочем, Мясников, «перекомандировав» Добробабу из 1075-го стрелкового полка в 1077-й, сделал при этом в своем очерке ссылку на публикацию в газете «Труд» за 16 ноября 1966 г., автором которой являлся... Куманев. В ней извещалось о «небольшом подразделении» истребителей танков сержанта Ивана Добробабина из 1077-го стрелкового полка». Как говорится, одна ошибка рождает десять других, а случайная или нарочитая оговорка одного человека превращается в устойчивый, подобно легенде, вымысел десятков людей. Подобное произошло и с «подвигом» Добробабы на Дальнем Востоке Мясников, как мы уже говорили, со слов своего героя прославил его как отважного пулеметчика. Куманев идет еще дальше. В его очерке, помещенном в «Правде», Добробаба. тоже отважно сражается в течение месяца на Халхин-Голе. Причем получает за свой подвиг медаль «За отвагу». Мной уже приводились некоторые показания Добробабы, где он говорил, что находился в те годы в строительной роте, что на боевых позициях был всего несколько дней, что участвовал только в эпизодических перестрелках с самураями. Но чтобы окончательно развеять этот «дальневосточный миф», снова обращусь к протоколам его допроса. Так, 10 ноября 1988 г. он показал: «За участие в боях на Халхин-Голе я к правительственным наградам не представлялся, никаких медалей или орденов за бои на Халхин-Голе не получал и не имею». А вот что говорил об этом спустя четыре дня: «Протокол судебного заседания военного трибунала Киевского военного округа от 8—9 июня 1948 года прочитан мне... Мои показания в протоколе судебного заседания записаны в целом
правильно, за исключением отдельных моментов... В судебном заседании я показывал, что за бои на Халхин-Голе в 1939 году якобы был награжден медалью «За отвагу», которую якобы потерял в 1941 году. Сейчас я этот факт подтвердить не могу так как медаль «За отвагу» мне не вручалась и я ее не имел и не носил, поэтому в 1941 году и не мог утерять. Мне кто-то из сослуживцев говорил, что я награжден медалью... поэтому я, видимо, и сказал так».

16 Показания Добробабы, о которых он упоминает, как всегда, самые противоречивые. Ну а речь идет о том, что село Перекоп дважды переходило из рук в руки — то его захватывали немцы, то оно освобождалось нашими войсками. В первый раз, в марте 1943 г., Добробаба вместе с другими полицейскими был арестован контрразведкой «Смерш» но, по его словам, был освобожден из-под ареста, когда наши части вынужденно покидали село. В материалах следствия (кстати, вопреки «защитникам» Добробабы, утверждавшим, что оно велось поверхностно, ускоренно и предвзято, изучение всех обстоятельств службы Добробабы в Советской Армии и в немецкой полиции велось с 1943 по 1948 г., т. е. до суда над ним, не считая нескольких этапов последующего расследования) имеются свидетельские показания жителя села Перекоп Ивана Васильевича Ткаченко от 13 января 1944 г. Последний показал, что в марте 1943 г. при первом освобождении нашими войсками села Перекоп Добробаба, не успев отступить вместе с оккупантами, скрывался дома, а затем был арестован советской контрразведкой. При отступлении наших частей сумел бежать. Но сам Иван Евстафьевич на допросе 23 апреля 1948 г. дал иные сведения: «Я признаю, что в марте 1943 года я действительно эвакуировался с перекопской полицией, когда немецкие войска первый раз отступали. Ехали мы с полицейскими в тыл немцев...»
Затем, по его словам, все местные полицаи, в том числе и он, возвратились в село Перекоп, где были арестованы советской контрразведкой. «Под арестом я был дня 4—5, — показывал Добробаба, — меня допрашивали, затем в группе арестованных полицейских конвоировали в Валки и на станцию Ковяги. В это время немцы снова стали наступать, во время обстрела конвоиры ушли, и мы (я в том числе) побежали кто куда...» А вот что рассказал об этом старший брат И. Е. Добробабы Григорий Евстафьевич: «В марте 1943 года… он был арестован особым отделом в Ковягах. Но он тоже после этого появился в Перекопе, когда еще не было немцев в Перекопе. Через Перекоп в это время отступали части Красной Армии, бомбили Перекоп, а Иван пришел в это время из особого отдела и был у меня дома, пока не пришли немцы... (после его прихода из особого отдела на второй день). Иван... сразу стал работать в полиции снова. Удрал он из особого отдела или его отпустили, точно не знаю, мне он про это ничего не рассказывал. Я его спросил: «Как ты отделался от особого отдела?» А он ответил: «Какое твое дело?..» Заставляют сделать определенные выводы показания Тихона Семеновича Семенова, данные им еще в начале декабря 1943 г. Он сообщил, что в марте этого года при отступлении наших войск из села Перекоп Валковского района Харьковской области он участвовал в боях в составе танковой части. Был тяжело ранен.
Его укрывала у себя жительница села Перекоп Ольга Лукьяновна Дуброва. Но об этом узнала полиция. Семенова арестовали. Сделали это «Добробаба Иван Евстафьевич и еще один полицейский по имени Костя». Семенова заключили в лагерь военнопленных на станции Ковяги, откуда во время наступления советских войск заключенных эвакуировали в Полтавскую область. В пути Семенову удалось бежать, и он скрывался в селе Селещино Полтавской области до прихода наших войск. «Будучи в с [еле] Селещино, — рассказывал Семенов, —- я повстречал эвакуированных граждан, среди которых ехала и перекопская полиция, как-то: Добробабин Иван Евстафьевич и второй по имени Костя, о чем я сейчас же заявил в особый отдел, и их при мне же задержали. И тут же Костю усадили на автомашину и куда-то увезли, а Добробабин остался в особом отделе… После этого я больше не видел их». Можно сделать предположение, что Добробаба арестовывался советской контрразведкой и второй раз (примерно в августе—сентябре 1943 г.), но, как и в марте, сумел избежать наказания. Все это, естественно, он отрицал, точно так же, как утверждал, что не только не арестовывал красноармейца Семенова, но и вообще его не знал. Хотя такое заявление Добробабы не помешало его защитникам объявить Добробабу «спасителем и освободителем Семенова».

17. На допросе 29 декабря 1988 г. Добробаба показал по этому поводу: «Я хочу подчеркнуть, что о своей службе в полиции я никому в 1944 году не рассказывал. Скрыл это и при подаче заявления в партию. Скрыл этот факт и когда узнал, что посмертно награжден за бои под Дубосеково в 1941 году...»