Джон Стюарт Милль, как протокреакл (С.Лопатников)

В связи с обдумыванием одного момента в Теории Синего Мира, после многолетнего перерыва взялся перечитывать "О свободе" Джона Стюарта Милля, вне сомнений одного из отцов того общепринятого псевдо-философского маразма - вплоть до Айн Рэнд и прибивания гениталий к брусчатке Красной площади каким-то "свободолюбивым" придурком, - Джона Стюарта Милля, который оказался источником подавляющего большинства наивных или, напротив, злокачественных заблуждений западной либеральной мысли и, дойдя через тридцать пятые руки, ставшими идефикс российского креаклического сообщества.

Сочинение Милля вне сомнений относится (в соответствии с моим определением) к категории "трансцедентально истинных"©, то есть,  опровержение каждой фразы [его] текста требует[ся] абзаца, каждого абзаца – параграфа, каждого параграфа – главы, а каждой главы – книги... Такой текст становится актуально неопровержимым и, следовательно, обретает черты истинности. Ну, а тратить жизнь на опровержение какой-то книги - это просто не комильфо.

Тем не менее, имеет смысл пройтись по тем ее положениям, которые лежат  в основе либероидного - то есть "подобного либерализму" -  мифотворчества.

Первая и главная ошибка Милля - глубокий и совершенно не осознаваемый им сумбурный идеализм.

В первой же своей фразе: " Предмет моего исследования – так называемая свобода воли, столь неудачно противопоставленная доктрине, ложно именуемой доктриною философской необходимости, а свобода гражданская или общественная, – свойства и пределы той власти, которая может быть справедливо признана принадлежащей обществу над индивидуумом", - Милль отрекается от объективного понимания свободы  как совокупности (множества) состояний, объективно доступных субъекту, - в пользу плохо определенного, размытого понятия "гражданской или общественной свободы". – которая есть, по мысли Милля, предел "...той власти, которая может быть  справедливо признана принадлежащей обществу над индивидуумом".

Понятие "гражданская (общественная) свобода", по Миллю, никак не соотносится с проблемой объективной свободы и не может рассматриваться в качестве "сужения" общего понятия "свобода", отражающего объективное отношение субъекта и мира в целом, на частный случай отношение индивидуума и общества. Это понятие оказывается  производным от качественно иных категорий: от субъективного понятия  "справедливости" (справедливости - для кого?) и не имеющей обоснования гипотезы, что общество, то есть множество индивидуумов, якобы, обладает субъектностью и, в частности, является субъектом власти.

Ложное признание Миллем  понятия  «справедливости» объективным можно объяснить наивностью  и невежеством религиозного человека, апеллирующего к «объективной» и, якобы, универсальной «божественной справедливости» и не отдающего себе отчета в том, что даже в рамках религиозного сознания это понятие относительно и качественно разнится в зависимости от принятой религиозной доктрины, исторического момента и социума.

Взять, скажем, рабовладение. Христианство, ислам, иудаизм, буддизм, индуизм не имеют ничего против рабства. В Евангелии от Луки (Лк. 12б47), к примеру, перенося без всякого осуждения, как само-собой разумеющееся, опыт обыденный на религию, говориться: "Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много".

Если уж говорить о справедливости или несправедливости рабства то, стоит, вероятно, напомнить, что для одних народов право на обращение в рабство захваченных в бою людей или просто купленных на рынке индивидуумов является воплощением справедливости, тогда как для других рабовладение неприемлемо.

К примеру,  одной из ключевых причин для войны США с Мексикой 1846-1848 годов стала борьба техасских и американских рабовладельцев за свободу человека иметь рабов, противоречащую мексиканскому запрету на рабовладение от 1810 года. Кстати, в США, в штате Миссисипи, свобода рабовладения была отменена лишь 7 февраля 2013 года. Можно ли на этом основании заключить, что рабовладение справедливо? - Современный европеец и современный афганец не договорятся по этому поводу и то, что один сочтет совершенно справедливым (я же честно купил раба!), другой не примет, ссылаясь на "Всеобщую декларацию прав человека", утверждая, что все люди равны. На что продвинутый афганец ответит ему: "Люди равны, но равны потенциально. При рождении, потенциально, и я, и раб, были равны. Мы живем не в обществе уравниловки, а в обществе равных возможностей. Я точно так же мог стать рабом, а он - рабовладельцем. Просто по объективным и субъективным причинам  жизнь сложилась так, что он (по неумению, неспособности воевать, по врожденной физической слабости... мало ли причин?) - стал рабом, а я - нет...

Разумеется, одной только разницей в восприятии «справедливости» рабовладения дело не исчерпывается.

Можно привести множество других примеров разного понимания "справедливости" в зависимости от эпохи, культуры, класса и даже индивидуального жизненного опыта.

Так, например, в в Британии  (и других монархиях), а также в КНДР, наследование власти потомками считается действием вполне справедливым и правильным.  В США политический талант – с учетом  обилия близких родственников во власти, в том числе, в качестве президентов, начиная с Адамса, Рузвельтом, Кенндеи, Бушей, Клинтонов, - похоже передается политическим путем и никаких конфликтов с понятием справедливости при этом не возникает.  Напротив, в современном Китае полагается справедливым расстрел за совершенно законную передачу контракта родственнику, не то что, за попытку политическое наследования (вспомним Цзян Цин). Да и в СССР, и в России сегодня невероятно трудно представить себе, чтобы жена, дочь или сын Генерального секретаря КПСС или президента РФ заменила бы своего выдающегося родственника на высшем (или даже второстепенном) посту. Такое рассматривалось бы как вопиющее  нарушение справедливости.

Или, что справедливо: приданное, калым, обручальное кольцо невесте с бриллиантом, или "выкуп невесты" у соседей, удерживающих свадьбу? - Для любого варианта можно привести вполне "рациональное объяснение", но ответ будет разным, в зависимости от общества.

Такие примеры можно множить и множить, иллюстрируя разное понимание справедливости и в разные исторические эпохи, и в разных обществах, и представителями разных классов и даже разными индивидуумами в пределах одной эпохи, одного общества и одного класса.

Таким образом, определение соотношения  между "властью" и "обществом" на основе абстрактной справедливости является наивным, идеалистическим и логически абсурдным.

Точно так же, типичная для романтического дискурса персонификация общества (народа, государства) позволяющая говорить о нем как о «субъекте», «имеющем интересы», «принимающем решения», и т.д. – также есть глубоко лживая концепция, «удобная» для поверхностного обсуждения некоторых политических вопросов, но  объективно призванная закамуфлировать от внимания членов социума конкретных индивидуумов – носителей объективной власти.

Последнее стремление особенно ярко проявляется в современном языке политики, экономики и истории. Впрочем, надо отметить, что идея «субъектности государства» столь же дикая и невежественная, как концепция «бога и божественности» появилась не в работах Милля, а родилась много раньше и существует до сих пор. Гегель, одухотворяя "государство", рассматривал "государственный организм", уподобляя "государство" мыслящему существу, что до сих пор пор проявляется в таких неопределенных, без указания конкретных групп интересантов и даже конкретных лиц, терминах, как "государственные интересы".

В определенной степени не вполне достигнутое еще ясное понимание того, что "общество" (государство, народ) не имеет и не может иметь субъектности в принципе, и использование уподоблено употреблению в физике категории флогистона вместо перехода к атомистической картине мира...

Столь же логически нелепа и следующая основополагающая сентенция Милля, лежащая в основе  пафоса всех абстрактно-либероидных построений:

Борьба между свободой и властью есть наиболее резкая черта в тех частях истории, с которыми мы всего ранее знакомимся, а в особенности в истории Рима, Греции и Англии...Тогда под свободой разумели охрану против тирании политических правителей... Поэтому в те времена главная цель, к которой направлялись все усилия патриотов, состояла в том, чтобы ограничить власть политических правителей. Такое ограничение и называлось свободой. Эта свобода достигалась двумя различными способами: или, во-первых, через признание правителем таких льгот, называвшихся политическою свободой или политическим правом, нарушение которых со стороны правителя считалось нарушением обязанности и признавалось законным основанием к сопротивлению и общему восстанию; или же, во-вторых, через установление конституционных преград... установление конституционных — или же там, где они существовали, улучшение их, — стало повсюду главною целью поклонником свободы.
...Но с течением времени в развитии человечества наступила наконец такая эпоха, когда люди перестали видеть неизбежную необходимость в том, чтобы правительство было властью, независимою от общества, имеющего свои особые интересы, различные от интересов управляемых. Признано было за лучшее, чтобы правители государства избирались управляемыми и сменялись по их усмотрению. Установилось мнение, что только этим путем и можно предохранить себя от злоупотреблений власти. Таким образом прежнее стремление к установлению конституционных преград заменилось, мало-помалу, стремлением к установлению таких правительств, где бы власть была в руках выборных и временных правителей, — и к этой цели направились все усилия народной партии повсюду, где только такая партия существовала».

Как мы видим, в этой развернутой цитате практически полностью сформулирован символ веры  всех либероидных социальных религий:

а) Свобода, по Миллю, – это не множество достижимых индивидуумом целей, а ограничение «власти» (что бы под властью не понималось). Подобное определение уже само по себе содержит зерно абсурда. В нем сопоставляются и противополагаются качественно разные сущности – свобода и власть. Такое определение «свободы» вполне подобно по своей бессмысленности следующему утверждению: «Цвет – это ограничение массы». На самом деле, Милль, очевидно, подразумевает ограничение свободы власти, и вся его логическая конструкция сводится к тому, что «свобода [индивидуума] = ограничение свободы [власти]». При этом не имеет значения, что в левой части уравнения речь идет о свободе идивидуума, а в правой – о свободе некоего, неопределенного субъекта, поименованного словом «власть».  То есть имеет место типичная логическая ошибка категории Catch-22.

б) Право народа на восстание (право на сопротивление угнетению, право на революцию) – то есть право граждан любыми средствами, вплоть до вооруженной борьбы, защищать свои права и свободы от узурпаторов относится, согласно согласно ООН «к естественным правам», то есть не требует подтверждения нормами позитивного права.

Однако, признание нарушения конвенции «властью» как обоснования права на восстание остается пустым лингвистическим упражнением без уточнения, что конкретно относится к правам и свободам,  кто решает о том, что конвенция нарушена и в каких отношениях, кто практически располагает объективной возможностью восстать и каким образом это право может быть практически осуществлено. Если, к примеру, в отношение некоего индивида Х "государство" узурпировало его основополагающее право ходить по улице путем ограничения движения из-за прогулки президента США, может ли индивид Х начать вооруженную борьбу с государством США? - Это вряд ли...

Милль (и подавляющее большинство либероидов) полностью игнорирует тот факт, что пресловутая «Великая Хартия Вольности», «основа демократии» - это не более чем внутриэлитарный сговор между, говоря современным языком, «крестными отцами», или «ворами в законе» того времени. Собравшиеся бандиты-аристократы обладали реальными средствами и реальными ресурсами, чтобы физически принудить Иоанна Безземельного к соблюдению Хартии. Тогда возникает вопрос: если возможно востание элиты, то в какой степени можно проектировать  возможности элиты на такой неопределенный объект, как «общество»? Обладает ли т.н. «общество» собственными, отличными от элитарных, организационными возможностями, или же оно является всего лишь орудием одной части элиты, используемым против другой ее части в ходе внутриэлитарных разборок, что качественно меняет смысл всей конструкции, опирающейся на  «обобщенную лингвистику»?

в) Вопрос о выборности и сменяемости власти, также центральный в творчестве Милля и его либероидных последователей замечательно представлен в комедии 1975 года Monty Python and the Holy Grail:

- А как же ты стал королём?
- Богиня вод, живущая в священном озере с лучистыми водами, божественными перстами взяла священный меч Экскалибур и подала его мне. Поэтому я - ваш король.

- Сидящая в пруду баба, раздающая мечи направо и налево, не может служить основой государственного устройства. Высшая исполнительная власть должна базироваться на волеизъявлении масс, а не на сомнительном водном аттракционе.

На деле, любые «выборы власти» – это магическое действие, мало чем отличающееся по своей полезности и смыслу от зажжения свечек перед иконами или празничного жертвоприношения.

«Выборы власти» призваны польстить «человеку с улицы» и убедить его в том, что опустив раз в несколько лет в мусорную урну некий клочок бумаги или дернув за ручку выборного аппарата он влияет на многотриллионные денежные потоки, принадлежащие элите.

Иными словами, в «работающие демократии» - это анонимизированные монархии или олигархии, замаскированные «под демократию» псевдо-выборами пиар-агентов, играющих роли «людей власти».  Практически, демократия работает следующим образом: н каждом уровне, равно удобные претенденты на публичные должности выдвигаются не массами, «не снизу», в порядке «народного творчества», а реальной элитой, достигшими консенсуса по основным вопросам будущей политики, в том числе, по персоналиям тех, кто, будучи выбранными из «шорт листа», станет озвучивать для публики надлежащие установки.  Голосующая публика играет в развитой демократии роль своего рода «барабана Спортлото», а выборы – лотерей. Но лотереей исключительно для претендентов...

... Уже этих нескольких замечаний достаточно, чтобы почувствовать трансцедентально-истинный характер текста Милля: мы вторгается в теорию элит и внутриэлитарного баланса сил, что требует отдельного скрупулезного анализа. И даже для самого краткого разбора и только лишь иллюстрации наивности и научно-логической несостоятельности  первых же двух-трех фраз Милля нам потребовалось несколько страниц текста. Сколько же нужно потратить сил и времени для конструктивного анализа всех текстов одного только Милля, за которым следуют десятки, если не сотни, заметных либероидов, развивающих исходную  белиберду в тонны и тонны макулатуры, из которой почтеннейшая публика выхватыает удобные слоганы, даже не пытаясь их осмыслить и связать с реальностью?...

... Для неразвитого ума подобные «лингвистические упражнения»: «Какая разница, что там понимать под свободой, является ли общество субъектом  и т.д.?» - кажутся если не нелепыми, то явно избыточными.  «Понятно же, что имеет в виду Милль: его интересует «противоборство Человека с Тиранией...».  Проблема, однако, в том, что неопределенность терминов и их ложное понимание влекут за собой катастрофические социальные последствия, ибо, перефразируя К. Маркса: «[ложная] теория становится [разрушительной] материальной силой, как только она овладевает массами» (К. Маркс, «К критике гегелевской философии права» (1984). Мы видим разрушительную мощь ложного слова каждый день, каждый час, каждую секунду повсюду.

Есть единственный способ вырваться из навязываемого дискурса: перестать дискутировать с прошлыми и настоящими чудаками и просто излагать то, что ты считаешь правильным.

Оригинал статьи