Вызов принят... Идём на Вы...

конспирология, как я понял....(если коротко)

Вся система заточена под веру Запада в наше мирное сосуществование и желание вхождения на Запад. А поверил противнику — слился. И вот же дауны, сливаются, воняют и все равно продолжают верить, что "кто-то там в окружении Путина тайно смазывает лыжи в Бриташку".  Запад не может представить себе других целей для российской элиты, кроме самого себя любимого. Ну как же, "центр мировой цивилизации!"  А Путина и друзей давно не это интересует. Плевали они на виллу на Лазурном и счет в Лондоне. Зачем оно им, если впереди светит власть как минимум над половиной Евразии, включая тот же Лондон и все берега с пальмами. Поэтому все в теме и все пашут на одну задачу, каждый отыгрывая свою роль - либерала, государственника или еще какого персонажа этого театра на потребу западной публики.

И опять вспоминаем великого Станислава Лема:

"Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел я допить стакан, как в ванной и обеих комнатах погас свет, а
телефон, какой бы номер я ни набирал, упорно связывал меня с автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься на лифте не удалось -- он тоже вышел из строя. Из бара доносилось хоровое пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт музыке, хотелось бы думать, что мимо. Подобные вещи случаются и в первоклассных отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило меня больше всего, так это моя собственная реакция. Настроение, довольно скверное после беседы с папским стрелком, улучшалось с каждой секундой. Пробираясь на ощупь и опрокидывая при этом стулья, я только кротко улыбался в темноту, и даже колено, разбитое в кровь о чемоданы, ничуть не уменьшило моей благосклонности ко всему на свете. Нащупав на ночном столике остатки второго завтрака, который я заказал в номер, я вырвал из программы конгресса листок, свернул его, воткнул в кружок масла и зажег. Получилась коптящая, правда, но все-таки плошка; при ее мерцающем свете я
уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним часа свободного времени, включая часовую прогулку по лестнице, ведь лифт не работал. Мое душевное состояние претерпевало странные метаморфозы; я следил за ними с живым интересом. Мне было на редкость весело, просто чудесно! Я с ходу мог бы привести массу доводов в защиту всего, что со мною случилось. Мне было ясно как дважды два, что номер Хилтона", погруженный в кромешную тьму, в чаду и копоти от масляной плошки, отрезанный от остального мира, с телефоном, рассказывающим сказки, -- одно из  приятнейших  мест на свете. К тому же мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по голове, на худой конец пожать кому-нибудь руку  --  и  чтобы  при этом мы проникновенно заглянули друг другу в глаза.
     Я в обе щеки  расцеловал  бы  злейшего  врага.  Расплывшееся масло шипело, дымило, и плошка поминутно гасла; то,  что   масло" рифмуется с погасло", вызвало у меня прямотаки пароксизм  смеха, хотя как раз в эту минуту я  обжег  себе  пальцы,  пытаясь  снова зажечь бумажный фитиль. Самодельный светильник едва теплился, а я мурлыкал себе под нос арии из старых оперетт, не замечая, что  от чада першит  в  горле  и  слезы  струятся  из   воспаленных  глаз.
Вставая, я упал и ударился лбом о чемодан, но шишка  величиной  с яйцо  лишь  улучшила  мое  настроение,  насколько  это  было  еще возможно. Почти  удушенный  едким,  вонючим  дымом,  я  прямотаки покатывался со  смеху  в  приступе  беспричинной  восторженности.
Потом лег на кровать, не застеленную с утра, хотя было далеко  за полдень; о нерадивой прислуге я думал как  о  собственных  детях: кроме ласковых уменьшительных прозвищ и нежных  словечек,  ничего не приходило мне в голову. А если я задохнусь?  Ну  что  ж  --  о такой милой, забавной смерти можно  только  мечтать.  Эта  мысль, совершенно чуждая моему душевному складу, подействовала на  меня,
как  ушат  холодной  воды.  Мое  сознание  удивительным   образом расщепилось. В нем  по-прежнему  царила  тихая  умиротворенность, безграничное дружелюбие ко  всему  на  свете,  а  руки  до  такой степени рвались погладить кого  ни  попадя,  что  за  отсутствием посторонних я принялся бережно гладить по  щекам  и  с  нежностью потягивать за уши  себя  самого;  кроме  того,  я  несколько  раз
подавал левую руку правой -- для крепкого рукопожатия. Даже  ноги тянулись кого-нибудь приласкать. Но  где-то  в  глубине  сознания вспыхивали сигналы тревоги.  Здесь чтото не так, -- кричал во мне приглушенный, далекий голос, -- смотри, Ийон, в оба, берегись! Благодушие твое подозрительно! Ну, давай же, смелее, вперед! Не сиди развалившись, как Онассис какой-нибудь, весь в слезах от
дыма и копоти, с лиловой шишкой на лбу, одурманенный альтруизмом!
Не иначе это какой-то подвох" Тем не менее я и пальцем не
шевельнул. В горле у меня пересохло, а сердце колотилось как бешеное -- не иначе как от нахлынувшей на меня вселенской любви.
Я побрел в ванную, изнемогая от жажды; вспомнил о пересоленном салате, которым потчевали нас на банкете (если шведский стол можно назвать банкетом); потом представил себе для пробы господ Я.В., Г.К.М., М.В. и других моих злейших врагов и понял, что желаю лишь одного: братски пожать им руки, сердечно расцеловать и обменяться парой дружеских слов. Это уж было слишком. Я застыл, держа одну руку на никелированном кране, а другой сжимая пустой
стакан. Затем медленно набрал воды и, скривив лицо в какой-то странной гримасе -- в зеркале я видел борьбу различных выражений собственного лица, -- выплеснул воду в раковину.
ВОДА ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да. После нее все и началось. Что-то такое в ней было! Яд? Но разве бывает яд, который... А впрочем, минутку... Ведь я -- постоянный подписчик научных журналов и недавно читал в Сайенс ньюс о новых психотропных средствах из группы так называемых бенигнаторов (умилителей). Они вызывают беспричинное ликование и благодушие. Ну конечно! Эта заметка
стояла у меня перед глазами. Гедонидол, филантропин, любинил, эйфоризол, фелицитол, альтруизан и тьма-тьмущая производных! Одновременно, путем замещения гидроксильных соединений амидными, из тех же веществ были синтезированы фуриазол, садистизин, агрессий, депрессин, амокомин и прочие препараты биелогической группы; они побуждают избивать и тиранить все подряд, вплоть до неодушевленных предметов; особенно славятся врубинал и зубодробин.
Зазвонил телефон, и тут же включился свет. Голос портье
торжественно и подобострастно приносил извинения за аварию. Я открыл дверь в коридор и проветрил номер -- в гостинице, насколько я мог понять, царило спокойствие; потом, все еще в блаженном угаре, обуреваемый желанием благословлять и осыпать ласками, закрыл дверь на защелку, сел посреди комнаты и попытался привести себя в чувство. Очень трудно описать мое состояние. Любая трезвая мысль словно увязала в меду, барахталась в гоголе-моголе глуповатого благодушия, утопала в сиропе возвышенных чувств, сознание погружалось в сладчайшую из трясин,
захлебывалось жидкой глазурью и розовым маслом; я через силу заставлял себя думать о том, что для меня всего омерзительнее -- о бородатом головорезе с противопапской двустволкой, о разнузданных пропагандистах Освобожденной Литературы и их вавилоно-содомском пиршестве, снова о господах Я.В., Г.К.М., М.В. и прочих прохвостах и негодяях, -- и с ужасом убедился, что всех я люблю, всем все прощаю; мало того, немедленно приходили на ум аргументы, извиняющие любое зло и любую мерзость. Могучая волна любви к ближнему захлестнула меня; но особенно донимали меня ощущения, которые лучше всего, пожалуй, назвать позывом  к добру . Вместо того чтобы размышлять о психотропных ядах, я упорно думал о сиротах и вдовах: с каким наслаждением я утешил бы их! Как непростительно мало внимания уделял я им до сих пор! А голодные, а убогие, а больные, а нищие -- Боже праведный!
Неожиданно я обнаружил, что стою на коленях перед чемоданом и выбрасываю его содержимое на пол в поисках вещей поприличнее -- для неимущих.
И опять в подсознании зазвучали далекие голоса тревоги.
"Берегись! Не дай себя заморочить! Борись, бей, спасайся!" -- донесся откуда-то слабый, но отчаянный крик. Я буквально
раздваивался. Я до того проникся кантовским категорическим
императивом, что не обидел бы даже мухи. Какая жалость, что в "Хилтоне" нет мышей или хоть пауков, -- я бы их пригрел, приласкал! Мухи, клопы, комары, крысы, вши -- голубчики вы мои! Я торопливо благословил стол, лампу и собственные ноги. Но рассудок уже возвращался ко мне; не теряя времени, я ударил левым кулаком по правой руке, раздававшей благословения, и взвыл от боли. Да, это было недурно! Это, пожалуй, могло бы меня спасти! На мое счастье, позыв к добру был направлен не внутрь, а наружу:
ближнему я желал несравненно лучшей участи, нежели себе самому.
Для начала я несколько раз заехал себе по физиономии, да так, что захрустел позвоночник, а из глаз посыпались искры. Отлично, так вот и надо! Когда лицо совсем онемело, я принялся за лодыжки. Ботинки у меня, слава Богу, были тяжелые, с чертовски твердой подошвой; после серии жестоких пинков мне стало немного лучше, то есть хуже. Я осторожно попробовал представить себе тумак в спину Г.К.М. Теперь это уже не казалось абсолютно невозможным. " (с)