Стенограмма лектория ЭФКО с Алексеем Чадаевым.

Алексей Викторович Чадаев — российский журналист, политолог, общественный деятель.

–                  Меня зовут Сергей Иванов. Вы находитесь на площадке лектория компании «ЭФКО». На лекции, на разговоре про инклюзивный каннибализм (если вы не видели это видео, в описании оно будет) очень рекомендую послушать, потому что там просто взрыв мозга о том, куда двигается мир. Одна из версий того, куда двигается мир с точки зрения этики «зеленой» и вот этого всего дела. Там я задал Алексею вопрос – а что же он думает про вообще в принципе концепцию инклюзивного капитализма. Алексей задумался секунд на 30, а потом сказал: «Я сейчас не готов ответить, но я обязательно приготовлюсь и отвечу». Вот мы недавно с ним встретились, говорю, Алексей, ну как? Он говорит: «Ну, я готов». Сегодня у нас в гостях Алексей Чадаев.

–                  Всем добрый вечер. Я могу сказать, что то, что сотворил со мной Сергей, называется принуждением к мышлению, потому что как-то я все меньше философ и все больше директор завода по жизни. Особенно за этот год такой шифт очень сильный в ту сторону: шнуры, кабели, лопасти. Тем не менее, некоторые люди не хотят, чтобы я совсем туда погружался, поэтому заставили все-таки выполнить обещание, данное год назад, и порассуждать о вечном. Я последние несколько дней ожесточенно готовился к сегодняшнему разговору, на несколько дней погрузился в чтение творчества самых отпетых рептилоидов нашего глобуса – Клаус Шваб, женщина Ротшильд – все вот эти чудесные уважаемые люди, куча разных текстов. Потом полез читать критику. Что обнаружил? С критикой самое интересное, потому что американская критика и вообще западная критика – это сплошное… там это такое царство самых, они называются consipracy theorist, а проще говоря специалисты по теории заговора о том, как вот эти жирные коты собираются в очередной раз всех обмануть и всех ограбить. Российская критика на русском языке – это вообще жанр такого нарратива, есть такой типаж, очень русский. Это, как правило, отставной полковник в трениках с продавленными коленками, который рассказывает о том, что всех захватили евреи, масоны, рептилоиды, Ротшильды, Рокфеллеры, про это может оговорить часами, а после 300 – пока не упадет просто на пол. Именно какой-то разумной внятной критики, за исключением, конечно, левых, потому что есть все-таки женщина Наоми Кляйн, которая много всего интересного написала. Под очень неожиданным углом и с неожиданного ракурса тему инклюзивного капитализма разбирал покойный Дэвид Гребер. Это автор самых любимых книжек. Вот кто точно зря и не вовремя помер. «5000 лет долга». У него есть другая книжка, в соавторстве написанная, вернее, там человек за него просто дописывал, потому что, я говорю, он просто взял и помер от ковида. «Краткая история человечества», или что-то в этом роде, или «Начало человеческой истории», где он дал совершенно неожиданный взгляд на обсуждаемую тему. Я его коснусь в своем разговоре. 

Тем не менее, специально, особенно для тех, кто нас смотрит в эфире, коротко про то, что мы вообще обсуждаем, что это за история про инклюзивный капитализм. Есть Давосский экономический форум, который уже много лет считается главной площадкой, где собираются все самые заскорузлые, самые отпетые, самые ресурсные мировые рептилоиды обсуждать, как именно они будут угнетать все остальной человечество. Его создатель Клаус Шваб, он же и создатель теории инклюзивного капитализма, причем самые первые тексты на эту тему он написал еще в середине 70-х, как раз тогда, когда по всей Европе шла борьба с леваками, как раз тогда, когда вновь возродилась мода на такой отборный экономический либерализм, Чикагская школа, Милтон Фридман, Хайек, Мизес снова стали актуальны. Вновь появились юноши бледные со взором горящим, которые зачитываются Айн Ренд. В наших палестинах такие до сих пор пасутся периодически. Джон Голд. Вот это все. Весь нарратив таких сторонников либерального реванша, т.е. тех, кто подготавливал идейную базу сначала для Тэтчер, а потом для турбо-капитализма по Рейгану. Они же выступали с очень жесткой программой «Бизнесу в бизнес из бизнеса». Дословно это цитата буквально, по-моему, из Милтона Фридмана. Дело бизнеса – это зарабатывать деньги, это максимизировать прибыль и платить налоги, и отстаньте все от него, пожалуйста, с любыми требованиями по поводу какой бы то ни было еще ответственности. Есть законы, вот он их соблюдает, в рамках этих законов он зарабатывает деньги – вот и все. Это и есть главная польза, которую он приносит человечеству. 

Так вот Шваб уже тогда в 70-х выступил с радикально другой программой. Было такое, что вообще капитализм показал свою невероятную эффективность в части стимулирования науки, прогресса, технологий и производства. Он как система оказался в этом смысле более эффективен, чем все остальные, и в историческом смысле победил. Но эта победа сопровождается гигантскими издержками, связанными с неравенством, с неравенством в доходах, с эксплуатацией, с негативным импактом на природу, на экологию и еще с набором разных неприятностей. Просто нужно допилить, докрутить, доточить капитализм, избавить его от всех этих темных сторон. Тогда это и будет ultimate, тогда это будет идеальная система для процветания. Потом, когда появилось словосочетание «устойчивое развитие» уже в 90-е, то прикрутили еще, что это еще и значит – для устойчивого развития. 

Причем здесь надо объяснять отдельно слово «инклюзивный», потому что имеется в виду что? Что капитализм как система, главный его недостаток, если суммировать, состоит в том, что оставляет за бортом большое количество людей. Как выражался Анатолий Борисович Чубайс, не вписались в рынок. Те, которые не вписались в рынок. Идея инклюзии – тех, которые как бы не вписались, все-таки вписать каким-нибудь образом. Большая часть всех программных документов, материалов и всех вот этих программ посвящена тому, как вписать невписуемое. Как сирых, убогих, женщин, ЛГБТ, инвалидов и прочих, кого природа обделила, все-таки вписать в капитализм. Я вижу ухмылки, что женщины в этом списке. В том-то и дело, что меня поразило, что в большинстве документах на полном серьезе… Там же в то время царили еще феминистки, эпоха ЛГБТ и трансгендеров еще не наступила. Это сейчас мы видим клинч радфемок против трансгендеров. В то время никаких трансгендеров еще не было, это был XX век, где мужчина все еще был мужчиной, а женщина женщиной. Тем не менее, каждая вторая в этих бесконечных counsels была феминисткой, но более мизогинного документа, чем «Цели устойчивого развития», я, пожалуй, в своей жизни вообще не видел, именно потому что там просто вместо «здрасьте» признаётся, что женщина сама по себе, без специальных усилий по увеличению инклюзии ни на что не годна, кроме как Kinder Kirche Küche («дети, церковь, кухня» – прим). Вот именно для компенсации вот этого все ведущие компании мира как раз и должны объединиться и интенсивно работать, тогда феминистки правили бал, у них вот это получилось. 

Когда я дальше стал разбираться с терминами, а у меня такой метод, я всегда начинаю со словаря, я всегда начинал с используемых понятий, с глоссария. Даже в книжке «Путин и его идеология» я начал с того, что проанализировал большинство понятий, которыми пользуется государь в своих официальных речах, откуда они взялись, кто их вообще приволок, когда, в каком контексте, поэтому я начал просто с капитализма. Обнаружил, тут же напоролся на удивительное открытие, что автором термина «капитализм», придумавшим его и введшим в оборот, был никакой не Маркс, Луи Блан. Это та самая цитата из книжки «Организация труда», которая эта слово и ввела в язык. Помните, как я год назад рассказывал про то, как слово «идеология» появилось, оно появилось полувеком раньше, тоже один француз его изобрел. Другой француз как раз на волне бурных событий в Париже в 1848-49-50 году изобрел слово «капитализм». Вот эта фраза, в которой это слово вообще было заявлено и введено в язык. По-русски она звучит так: «То, что я назову капитализмом, т.е. присвоение капитала одними, исключая других», т.е. на уровне определения à l'exclusion des autres, т.е. капитализм есть по определению эксклюзив. Он придуман как термин, как понятие он про эксклюзивность. В этом смысле, конечно, инклюзивный капитализм – это как горячий лед или как сладкая соль, т.е. классический оксюморон. Понятно, что высокообразованный граждане, которые его придумали, скорее всего, понимали, что делают. 

Здесь надо, конечно, отдельно разбираться именно с этим exclusion, т.е. кого исключают и почему, как объяснить, что вся чудовищная эффективность капитализма как раз построена на этом самом исключении. Это первое, что я хочу сказать. Сейчас будет долго, нудно. Сейчас я поработаю ботаном. Что мы знаем из… Все-таки бывшие советские или постсоветские люди, что мы знаем из товарища Маркса? Главное противоречие какое у нас? Это противоречие между общественным характером производства и частным характером собственности на средства производства. Конфликт производительных сил и производственных отношений. По Марксу получается, что основная проблема в том, что производство как бы общее, а средства производства чьи-то. Тот, кто владеет средствами производства, и присваивает прибавочный продукт, тем самым угнетая и эксплуатируя трудящихся. Мы все время, даже когда с этим спорили, никогда всерьез эту модель не разбирали и не разматывали. Я сел, подумал и понял, что Маркс не прав, он не точен. Это хуже. Неточность бывает хуже, чем ошибка. Здесь зачем мамонт? Что есть производство? Ты берешь какой-то ресурс из природы и превращаешь его во что-то, что можно потребить. Весь этот процесс добычи ресурсов в природе и превращение их во что-то, что можно потребить, оно в основе своей не поменялось со времен как раз тех, когда наши предки примерно вот этим и занимались. Вот есть пещера, в ней живет социум тогдашний, как ни есть, а вокруг есть природа, охотники уходят туда добывать ресурс, потом добыл, перетащил, разделал, как-то приготовил, потребил. Кстати, тут в порядке лирического отступления, когда я лекции по политике рассказываю, тоже объясняю, как правило, студентам, что такое политика. Вот представьте ту же пещеру. Группа охотников пошла охотиться на мамонта. Есть там политика? Нет, там чистая стратегия. Есть кто-то главный, все вокруг него выстроились в определенном порядке, он принимает решения, задача – загнать зверя и убить его. Вот дальше они загнали, убили, приволокли тушу в пещеру и что? И в этот момент начинается политика, потому что – а кому сколько? Лучшим воинам, допустим, лучшие куски. Но есть верховный жрец, он же за всех нас молится, правильно? Без него же вообще ничего не получилось, мы бы умерли. Так. Есть вождь, ему же тоже надо. Вот вождь, да. Вот есть старики, мы же уважаем старших, мы же этим и отличаемся от неандертальцев. Мы прогрессивные кроманьонцы, поэтому старшим надо. Вот есть дети, они наше будущее, им тоже надо. Вот вокруг туши выстраивается набор аргументов, кому сколько и на каком основании. Вот это все и есть политика, т.е. обмен аргументами, кому, сколько и почему. Если, понимая все это, мы применяем Марксову формулу, то представьте себе, вот пошли охотники племени, добыли мамонта, приволокли его в пещеру, тут выясняется, что мамонт не их. А кого? А того, кто дал им каменные рубила, каменные топоры, копья вот эти. Если бы им такое сказали, они бы его просто на эти же копья и топоры подняли сразу. Я хочу сказать, что вот эта модель противоречия в каком-то смысле работала даже тогда, потому что на самом-то деле главное было не том, кто дал эти самые копья, топоры и рубила, а кто их кормил все то время, когда они охотились на мамонта. Понимаете, о чем речь? Короче говоря, от метафоры к нашему предмету. Ключевое не средство производства, ключевое даже не сам капитал, ключевое – это риски. Пока все охотятся на мамонта, нужно, чтобы кто-то отвечал за то, чтобы они все не умерли с голоду. На современном языке: пока происходит инвестиционный цикл, пока организуется производство, производится продукция, осуществляются продажи и т.д., в этом процессе задействовано множество людей, иногда десятки и сотни тысяч, нужно, чтобы они все не умерли с голоду, чтобы было, на что жить. Кто-то все это время им платит зарплату. Они, все эти люди, не несут каких-то рисков, они стабильно получают зарплату раз в месяц, а все риски несет тот, кто им платит. Дальше логичная модель, что прибыль – оборотная сторона этого самого риска. Поэтому что же удивительного в том, что он, рискнув, получил в процессе распределения результатов больше, чем все остальные? Ведь заметьте, если мы посмотрим структуру расходной части любого серьезного бюджета, там эти самые постоянные расходы на инфраструктуру особо не двигаются, весь люфт возникает как раз в зоне, которая называется ФЗП. Вся игра, вся эластичность бизнес-модели про то, во-первых, сколько ты людей нанимаешь и сколько ты им платишь. В этом в истории с мамонтом уже и коренится то самое неравенство, потому что, конечно, ключевой вопрос, хорошо, откуда ты это взял, где вот этот склад, как ты сумел создать этот склад, на котором хранится эта еда, которую все эти воины едят, пока они охотятся на мамонта? Но здесь нам некоторые ключи дает все-таки история мировой культуры. Помните, как это было в Библии? Сон Иосифа? В тучные годы, пока урожаи были максимальными, все ели, а фараон создавал запасы. Потом настали голодные годы, вышло 7 тощих коров из Нила. И что стали делать египтяне, которым оказалось внезапно нечего есть? Они пошли к фараону продаваться в рабство. Это как раз уже в более позднюю эпоху, по сравнению вот с этой. Уже есть земля как основной на самом деле, если не единственный ресурс, она же и средство производства, потому что тяпки, мотыги смешные ничего не стоят, их можно сделать просто из подручных средств. Но есть земля, и есть еда, энергия, то, что позволяет всем не умереть с голода. Именно поэтому власть и возникла вокруг тех самых дворцов, которые, по сути, были просто большими складами с запасами. Именно поэтому самые первые государства возникли не где-нибудь, а именно в плодородном полумесяце. Уже оттуда это как институт распространилось повсеместно. Здесь еще немножко нудятины, еще немножко вас помучаю, но скоро перестану, клянусь. Термин «институты», который многие употребляют и воспринимают очень по-разному. На моем рабочем столе это о чем?

Это просто устойчивая форма отношений между людьми в ролевой модели, она не меняется, даже когда сменяются исполнители тех или иных ролей. Мы видим, что институты появлялись сначала очень простые. Семья – довольно простой институт. Мужчина и женщина стали жить вместе, рожают детей, общее хозяйство, дети тоже общее. Собственность – тоже довольно простой институт. Вот человек, вот вещь, вот она моя. Любой, кто взял без моего спроса, тот редиска, тому я дам по голове. Рабство – такая же собственность, как, например, скот, но только собственность двуногая и говорящая. Дальше стали появляться более сложные институты, уже более замороченные. Вот род – по сути, большая семья. Вот суд. Есть какие-то где-то написанные правила и, если у кого-то конфликт, они приходят решать, а как по-правильному. Вот армия – группа вооруженных мужчин с определенной военной традицией. Вот, наконец, возникает институт под названием государство. Религия, важнейший институт, появляется. Причем здесь написано слово «церковь», это не вполне точно. Церковь появилась сильно позже. Вот институт религии появляется тоже довольно рано. Вот эти самые институты где живут? Они живут в наших с вами головах. «Царь в голове», по-русски. Но при этом они живут вполне самостоятельной жизнью в том числе и в том плане, что они друг с другом воюют. Одни институты поглощают другие. Одни институты уничтожают другие. Одни институты втягивают в себя другие. Самый простой, кстати, пример: заметьте, что произошло с институтом брака. Его в какой-то момент полностью поглотил другой более крупный институт – это институт религии. Чтобы теперь пожениться, надо куда идти? Надо идти в церковь, к алтарю, где перед некоторым божеством заключается этот самый союз между мужчиной и женщиной. Заметьте, очень долго государство выцарапывало у религии контроль над этим институтом. Вроде бы уже все секуляризовали, что могли, но у нас просто его пришлось в какой-то момент вообще отменить на короткое время, у нас его просто не было после Великой Октябрьской революции. У нас какое-то время институт брака просто был отменен в соответствии с заветами Коллонтай, Арманд и прочих уважаемых феминисток. Но потом другие советские женщины, ни разу не феминистки, стали ходить в партком и жаловаться, что какой-то непорядок, беспредел. Ввели очень простую процедуру: просто забегаешь в контору и за 3 минуты оставляешь запись в книжечке, что такой-то и такая-то находятся в отношениях. Заметьте, у нас до сих пор в языке сохранилось такое странное понятие – гражданский брак. В 20-е годы, когда все это появилось, гражданским браком ровно это и называлось, т.е. это когда двое расписались-таки в ЗАГСе. Но дальше за век, с тех пор прошедший, эта простая процедура, именно придуманная как простая быстрая и экономная, в отличие обросшей ритуалами религиозной процедуры, свадьбы – 7 мостов, на каждом мосту постой, и вот это все, – она обросла тем же самым. Современные молодые люди женятся 2 раза: сначала в ЗАГСе, потом в церкви, соблюдая n-ное количество всевозможных традиций, и дореволюционных, и советских, и любых – всяких разных. Вот мы видим, как два супер-института, институт религии и потом даже церкви и институт государства боролись за то, в чьей орбите находится вот этот старинный и изначально не имевший никакого отношения ни к первому, ни ко второму институт семьи. Я вам более того скажу, например, институт армии изначально тоже никакого отношения к государству не имеет. По разным теориям государство как раз и выросло из армии, но это, во-первых, не единственная точка зрения на происхождение государства, а во-вторых, до сих пор заметно, что у армии как у института есть своя государственная история, и ее следы до сих пор сохраняются в языке, в культуре. Например, титул Верховный главнокомандующий как отдельный титул от царя и все остальное прочее. Суд тоже когда-то был отдельной штукой, не имеющей никакого отношения ни к какому государству и даже ни к какой церкви. Просто есть правила, есть судья. Мы это видим, например, в Библии. Там, правда, это уже религиозно освещено. Вот скрижали Завета, судьи, книга судей. Разные племена, когда у них конфликт, они приходят к этому судье. Но это было 3000 лет назад. А мы такое же видели в Чечне вот сейчас. Кто такой был старший Кадыров? Ахмат, который, сила. Вот он и был… Опять же, формально муфтий, но, по сути, он был судья, причем судил он не по Шариату, судил он по Адатам. Человек, который знает Адаты, вот у двух тейпов конфликт, старейшина обоих тейпов приходит, приносят ему эквивалентную сумму. Он разбирает по Адатам, кто прав, кто виноват, кто кому что должен. Адаты – это устная народная традиция, существовавшая задолго до любого ислама, имеется в виду, до того, как чеченцы исламизировались, по многим параметрам с исламом несильно совпадающие, а в некоторых местах даже прямо ему противоречащие. Вот это тоже пример института суда, который существует сам по себе в условиях отсутствия и государства какого бы то ни было, и религии какой бы то ни было, но потом постепенно втянутый. Были разные усилия, были разные процессы, как либо сакрализовать суд, ведь что такой этот юст, который юстиция? Это же Юпитер. Это божественная справедливость. Уже там пошла эта тема сакрализации правосудия. Либо, наоборот, сделать суд одним из департаментов государства. В апофеозе это Монтескье – три ветви власти. Суд вместо независимого института, которым он был когда-то, стал просто одним департаментов, одной из ветвей так называемых власти. 

Следующим ходом появляются более новые институты, более современные. Самый интересный для нас, особенно в контексте нашего расследования по инклюзивному капитализму, это институт фирмы. Что такое фирма изначально? Это подпись. На тогдашней вульгарной латыни или, если хотите, староитальянском это подпись. Когда уважаемый человек оставляет свою фамилию под каким-то документом, именно эта подпись, фирма, соответственно, эволюционировала в то, что мы сейчас называем брендом. Дольше появляются еще более интересные институты: банк, партия или сообщества и, кстати, парламент. Парламент – тоже институт, долгое время ни к какому государству отношения не имевший. Он, во-первых, есть везде. Мы его видим у монголов в виде Курултая, мы его видим у арабов в виде Шуры, мы его видим, естественно, у греков и римлян в виде Агоры и Форума, а потом Сената. Мы его видим у славян в виде веча, естественно, альтинге у скандинавов. Эти формы есть. Все мужчины племени, вооруженные, способные держать оружие, собираются и вместе решают вопросы. Опять что-то мизогинное сказал. Тоже, заметьте, его же, этот институт, втянуло в государство, но он, как, кстати, ярко видно на нашей сегодняшней Российской Федерации, в общем-то, в принципе пятое колесо в телеге. Он живет на периферии общественной жизни, иногда порастая мхом, потому что забывают о его существовании, просто потому что другой институт его поглотил и превратил в свой филиал. Так вот, историю человечества, по крайней мере, белого человечества последних 2000 лет можно описать как историю непрерывной борьбы двух супер-институтов, церкви и государства, какой из них будет главным над всеми остальными, какой из них втянет в себя все остальные и превратит в свои разделы или департаменты. Можно, наверное, было бы сказать, если бы мы с вами говорили 70 лет назад, что государство безоговорочно победило. Борьба шла с переменным успехом. Когда-то и короли ходили пешком в Каноссу, когда-то любая легитимность власти была сакральной, и Папа решал, у кого какой статус в пределах Священной Римской империи и германских наций. За это всю дорогу идет борьба между Папой и Императором, гвельфы и гибеллины, все это мы тоже прекрасно понимаем. На наши русские деньги, это тоже очень понятно, потому что мы начинались как абсолютная теократия, у нас одно время митрополит Алексей сидел здесь в Москве и всем рулил, пока князей не было видно. XIV век – практически полностью теократическая страна, но потом князья забирают свое, и в итоге дело заканчивается Иваном Грозным, и дальше уже разгромом церкви, особенно на фоне раскола, на фоне всего остального в XVII веке. Финал – монарх просто превратил церковь просто в департамент, установил Синод, обер-прокурора, уже Наполеон говорит Александру I на известной встрече на плоту в Тильзите: «Завидую я тебе, ты еще и сам себе поп». В общем, можно было бы сказать, что государство победило, государство самое главное, все остальные формы коллективной жизни, все остальные институты так или иначе находятся в зависимости от государства, государство контролирует, имеет силовой контроль, у него армия и правоохранительные органы, у него спецслужбы. Все утопии – Оруэлл «Большой Брат», Замятин «Мы», даже Хаксли, в конце концов, это про что? Про тотальное государство, которое может все, знает все, держит все, контролирует все. Это то, с чем как раз-таки боролись ортодоксальные либералы середины XX века.

Но засада пришла, откуда не ждали. Казалось бы, еще какие-нибудь 70 лет назад был абсолютный триумф государства. Было два супер-государства, биполярный мир. Они решали между собой. Где-то между Кремлем и Белым домом вообще решались судьбы человечества. Но пока вот эти ёкодзуны друг с другом бодались на этом мировом татами, которое по ошибке названо великой шахматной доской, а там, конечно, не про шахматы, а у кого пузо толще, кто кого за борта вытолкает. В это самое время поднаросли какие-то совсем другие институты, какие-то совсем другие типы, какие-то совсем другие субъекты. Возвращаясь в начало, ведь что сказал Шваб? Он сказал: «Мы больше не хищники. Мы теперь пастухи». Это раньше мы, капиталисты, могли позволить себе роскошь не думать ни о чем, кроме максимизации собственной прибыли, зарабатывать деньги, а потом зарабатывать еще деньги, а потом зарабатывать еще больше денег, а потом развлекаться на яхте с моделями. Все, кончились те времена. Теперь мы здесь власть. Раз мы здесь власть, мы вынуждены думать не о том, как нам заработать еще больше денег. В конце концов, деньги мы теперь сами печатаем. Мы теперь решаем, сколько кто заработает, сколько у кого будет и в каких единицах, теперь наша задача – вот это все пасти. Я неслучайно вспоминал тут на днях нашего биолога Зимова, который говорит, что в стабильной экосистеме хищник превращается в своего рода пастуха, охраняет периметр от других хищников, он следит за тем, чтобы его подведомственные травоядные хорошо кушали, хорошо плодились, не болели. Это его кормовая база. Он так аккуратно забирает у них старых, больных, которые и так мешают стаду жить. Все всех устраивает. Вот это тот самый процесс. Весь инклюзивный капитализм – это как раз история про то, как хищник превращается в пастуха. Он говорит, мы теперь будем делать все то, за что в прошлую эпоху бралось государство. Мы теперь вместо него будем Большим Братом. Мы теперь, во-первых, будем за всеми следить. Информационная революция предоставила для этого кучу технологических возможностей. Во-вторых, мы будем всех пасти, следить за тем, чтобы они правильно питались, не топтали поляну. Вот эта вся борьба с изменением климата, глобальным потеплением и прочее. Чтобы они умеренно плодились, поэтому контроль рождаемости. Чтобы они внутри себя не обижали слабых и больных, чтобы все были более-менее здоровы, более-менее счастливы. Вот это то, чем мы будем заниматься. Это теперь наша работа. Мы теперь контролируем все. А где государство? Я читаю дальше – Council for Inclusive Capitalism точка com (www.inclusivecapitalism.com). Там с третьего абзаца и по самый конец начинается мое любимое, как в трамвае в Советском союзе, «государство должно». Список того, что государство им должно. Естественно, у меня как у бывшего сотрудника нашей родной отечественной Администрации Президента в груди накипало: да кто вы, блин, такие, что это вам государство должно? Вас-то кто уполномочил с государства долги стребовать, вы-то свои долги государству отдали, прежде чем рассказывать, что и кому оно должно? Усилием воли я этот импульс давил и смотрел, что именно оно должно. Выясняется, что, конечно, они лучше знают, они же эффективные менеджеры, они же технологиями владеют, у них ресурсы все. Государство должно обеспечить правильную правовую среду, чтобы корпорации могли эффективно реализовывать цели устойчивого развития, в партнерстве с этими самыми корпорациями обеспечивать вот эту самую максимальную инклюзию. Корпорации, конечно, тоже должны всех хромых, убогих, приютить и везде брать. Всем лохам lifelong learning, чтобы они не были аутсайдерами рынка труда. Всем обязательно медицинское обслуживание, чтобы они не выбывали по болезни. Всем обязательно достойную оплату. Еще голос рабочего должен быть слышен. Такой немножко профсоюзный пафос от мадам де Ротшильд звучит особенно весело. Рабочий должен иметь голос в определении того, как должны быть условия труда. Там, когда я смотрел список вот этих корпораций-пионеров этого инклюзивного капитализма, у меня особенно взгляд зацепился, например, за DuPont. DuPont – все понимают, что это такое. Весь XIX век они были пороховым заводом, в основном, производили порох. Это семейное предприятие, потом там очередной Дюпон начал бурно развиваться, и они стали ведущим концерном в сфере химии. Они изобрели лайкру, они изобрели тефлон. Они изобрели кевлар. Они еще кучу всяких разных материалов изобрели. Но весь XX век они отбивались от обвинений, что они, во-первых, травят своих сотрудников и людей, живущих в окрестностях их предприятий, производят нечто откровенно вредное. Вот эти Дюпоны, по сей день они Дюпоны, наследники этого бизнеса, они теперь в пионерах этой инклюзивности. Они теперь рассказывают нам про борьбу с глобальным потеплением, про то, как предприятия должны заботиться о здоровье сотрудников, про то, как людям должны зарплату платить. Вы понимаете, что в штате Делавэр, когда там на пике порядка 30% всех работающих работало на DuPont, понятно, как там все было с зарплатами всегда. Кто старое помянет… Особенный юмор в том, что сам основатель Дюпон, он же француз, причем не просто француз, а засветившийся, он был как раз в тусовке физиократов, он был лично знаком с Адамом Смитом, он сам написал книжку о том, как надо правильно экономику организовывать. Там об этом же всем, что государство, главное, должно не мешать. Я понимаю, откуда у него интерес к химии, потому что он был любовником жены Лавуазье. Видимо, поэтому и пошел по этому бизнесу. До того он был видным теоретиком. Вот пожалуйста. У корпоратов, у компаний есть теперь вот эти KPI. Больше задача не в том, чтобы заработать больше денег. Милтон Фридман и Хайек с Мизесом идут на свалку истории. У них теперь вот эти критерии, вот эти показатели эффективности. Они теперь и есть правительство. 

Мало того, что там в списке написано «государство должно». Что с самим государством-то происходит? Очень просто. Смотрите. Туда идут те, кого нельзя брать в серьезный бизнес, т.е. откровенно неудачники. Вот мы их сделаем президентами, премьерами, министрами, депутатами. У нас же теперь есть что? У нас есть, например, политические технологии? Что это в пределе? Это механизм, дающий гарантированную конвертацию денег во власть. У нас есть информационные технологии. Что это такое? Это набор механизмов, дающий уверенную конвертацию денег в общественное мнение. Если у тебя есть деньги, ты дальше берешь технолога, и он сформирует общественное мнение именно таким, каким ты хочешь, чтобы оно было. В этой ситуации ну какая демократия? Кого надо, того и выберем. Наши сотрудники, причем из не самых лучших, из второй очереди, вот они и пойдут на эти все должности штаны просиживать. Отсюда идут потоком Байдены, Камалы, Шольцы, Анналены, Макроны – третий сорт, то, что HR-отдел отбраковывает как неперспективные для бизнеса, вот они идут на все эти синекуры. Там, надувая щеки, изображают из себя президентов, премьеров, лидеров государств, совещаются вроде как. Но разговаривать не с кем, потому что реально все решения принимают вот эти граждане. Они им цели ставят, они им задачи нарезают, они им повестку определяют. Они все за всех решают, как должно быть.

Понятно, что пока что это довольно сырая история. Технологий уже вроде много, чтобы все это реализовать, но пока еще недостаточно. Пока еще модель сбоит. Кстати, мы видим два крупных сбоя. Один называется ковид, а другой называется СВО. Что такое СВО в этой логике? СВО – это бунт крупных государств, не только России, но опосредованно больших серьезных стран, где институт государства – это еще пока не декорация, где президенты – это пока не мурзилки, это пока действительно люди, которые еще что-то решают, против вот этой модели, где все решают вот эти граждане из Давоса, а там сидят игроки на рояле везде. Это столкновение модели мира, состоящего из государств, с моделью мира, состоящего из корпораций. Причем, заметьте, и там, и там есть место и для государств, и для корпораций. Вопрос в том, кто субъект, где принимается решение. Здесь, вы знаете, я вопрос подвесил. Сказать, что есть однозначный какой-то ответ – рано. Почему? Потому что, с одной стороны, даже безотносительно того инстинкта бывшего сотрудника, который я демонстрировал, действительно, а кто этих людей выбирал, а кто их уполномочивал? Или более изящно спрошу и корректно: а каковы основания их легитимности в качестве правительства хоть мирового, хоть не мирового? Вот этот набор тем, на который они замахиваются, что будут решать и за него отвечать, это набор для правительства. Но, внимание, вопрос: а кто их уполномочил? Мы знаем несколько видов легитимности. Мы знаем сакральную легитимность. Там монарх, который милостью божьей, его уполномочил господь-бог. Мы знаем демократическую легитимность. Народ выбрал, доверил, вручил. У нас как в Конституции? Источник власти, вот он эту власть свою делегировал по определенной процедуре кому-то, кто от его имени осуществляет эту самую власть. В конце концов, мы знаем, хорошо, мы знаем режим диктатуры, право силы. Пришел самый сильный, всех нагнул, все испугались, вот он сидит на штыках. Тоже легитимность, такая странная, но по крайней мере понятная. Эти-то кто? Почему мы должны их слушаться? Почему мы должны их суждениям о ценностях [внимать], а там большая часть документов – это суждения о ценностях, о том, что хорошо и что плохо, о том, как должно развиваться общество и как не должно, какие проблемы в приоритете и какие надо решать. Кто они такие, чтобы мы их слушали? Что значит держатели ресурса? Сегодня держатели, завтра не держатели. К кому-то можно доктора прислать. Плавали, знаем. Ладно бы, только у нас. А можно даже без доктора. Вдруг копнешь, выясняется, что там одни долги и деривативы, что там вот все, что в Форбсе пишут, это все неправда, что все, что вроде как их, на самом деле не их. Главное – как проверишь? У Хармса – «я художник». Вышел художник на трибуну: «Я художник», помните, что ему ответили? Художник упал, его унесли. Дальше вышел поэт: «Я поэт». Вот он вышел, «я держатель ресурса». Мы же ему то же самое ответим. Можем не отвечать, но весь вопрос дальше в том, как эта система застрахована от риска, что выйдет другой держатель ресурса. Вот выходит человек, похожий на держателя ресурса. Мы не знаем, является он им или нет. По фамилии, например, Маск. Говорит, «слушайте, они там все врут, они Байдена избрали мертвыми душами. Они с миграционной политикой наблудили» … Вот вам уже один держатель ресурса против другого держателя ресурса. Кто из них более прав? Чем мериться? Ресурсом? Дальше они начинают скупать говорящие головы. Те говорящие головы, которых эти купили, начинают нести ту повестку, эти начинают вести эту повестку. Бардак. 

–  Право собственности.

–  Так уже нет никакого права собственности. Что с того, что ты держишь какую-то долю акций в какой-то публичной компании? А завтра ты взял и продал часть этих акций, у тебя уже стало не 25%, а 15. Как в связи с этим изменился твой вес в этом благородном уважаемом собрании? Ты его продал, оно больше не твое, оно принадлежит какому-нибудь Black Rock, а у тебя что осталось? Просто деньги. Мы вынуждены тебя слушать, потому что у тебя есть на счету электрическом какое-то количество ноликов, а у меня типа нет? С чего? 

–  Государство далеко не сразу заботилось об образовании всех, воспитании, безопасности. Пришло ко всему после.

–  Государство как раз постепенно забирало на себя институты. Когда оно появилось, когда возникло, оно поначалу не заботилось ни о чем, кроме того, чтобы вести войны с другими государствами и собирать дань с той территории, которую оно застолбило за собой. Дальше постепенно по мере того, как этот институт стал расти и пухнуть, по мере этого у него появилось много разных других повесток.

–  То же самое происходит.

–  Да, мы сейчас видим это же примерно. Но понимаете, в чем принципиальная разница? На чем я здесь настаиваю? На том, что у государства с самого начала были ясны основания легитимности. Это либо легитимность, я напомню, силовая, либо легитимность сакральная, либо легитимность демократическая. В любом случае понятно, откуда оно берется, почему власть – это власть, почему мы должны их слушать. Эти с чего? Органического общественного мнения больше не существует. Оно было когда-то до эпохи, пока не пришли технологи, которые придумали 100500 способов форматировать общественное мнение под задачу держателя ресурса. В силу этого даже данные соцопросов – это просто обратная связь от затраченных средств. Поверьте мне, как человеку, прожившему 8 избирательных циклов с 93 года. Общественное мнение можно было считать таковым где-то до середины 60-х до появления развитой медиакратии, которую блестяще, хотя несколько оптимистично описал Маршалл Маклюэн. Сейчас его уже не существует. Кстати, по этой же причине не существует и демократии, что легко заметно, особенно в тех странах, где она до сих пор висит на флаге. А точнее, ее оттуда забыли убрать просто по рассеянности. Где-то чуть ли не на CNN прочитал чудесный тезис, чуть ли не Байден где-то ляпнул: «Свобода важнее демократии», имея в виду, если победит Трамп, то это неправильно будет, поскольку свобода под угрозой. Если Трамп придет, со свободой все плохо, поэтому Трамп не должен победить, потому что свобода важнее демократии. Демократию тоже списали. Права человека тоже списали. Ну какие права человека? На ковиде же все понятно. То, что ты обладаешь тушкой, мы про это говорили в каннибализме, это уже просто состав преступления. Если ты эту тушку приволок, да еще и без маски, куда-то в публичное место, все, волокут тебя в участок, в лучшем случае штрафом отделаешься. Туда же свобода слова, туда же конкуренция. Ну какая конкуренция? Они все монополисты. Они все держат свои рынки и никого на них никогда не пустят.  У них есть куча инструментов, чтобы никакой конкуренции никогда вообще там и близко не ночевало. Весь этот список того, что мы думали, как ценности Запада, тот пропагандистский набор, с помощью которого они нас победили в 91 году, он весь сейчас списан. Сейчас вместо него вот это, вот этот инклюзивный капитализм имени Шваба. Добрые дяди с мешком денег, которые всех сделают здоровыми, счастливыми, довольными жизнью, занятыми как следует, образованными и далее по списку. Списывать со счетов государство – тем самым списывать и все наработанные тысячелетиями механизмы легитимности, которые есть в культуре, и столкнуться с ситуацией, при которой вот эти люди – это узурпаторы. Это же плохо не тем, что они какие-то злые, нехорошие, недобрые и т.д. Это плохо тем, что эту власть очень легко оспорить, что этой власти по сути нет, она ни на чем не держится. Такая власть слаба и неустойчива.

Кстати, именно поэтому одна из их задач – это не допускать войн. Кстати, понятно, когда у тебя во всех 197 странах ООН сидят твои же списанные сотрудники за неуспеваемость, какие войны? Между демократическими государствами не бывает войн. Мы это многократно слышали и читали. Серьезная нормально организованная война как раз вот эту всю модель множит на ноль. Обратите внимание, насколько блекло звучит вся повестка Давоса с 2022 года. Насколько изменилась гравитация, насколько сейчас, условно, БРИКС и все, что происходит вокруг него, интереснее, чем происходит у этих товарищей, хотя кто бы могу подумать об этом 3 года назад. 

Тем не менее, с другой стороны, контртезис, сейчас я скажу ровно противоположное тому, что я говорил до этого. Проблема государства в чем в этой реальности? Мы живем в дромократии, т.е. на самом деле власть принадлежит тому, кто быстрее. Это очень видно на войне. Кажется, что на поле боя двое – ты и враг. На самом деле на поле боя трое – ты, враг и время. Кажется, ты борешься с врагом. На самом деле вы оба боретесь со временем. Кто победил время, тому враг достается в качестве приза бесплатно, просто потому что ты быстрее. Он ударил, а тебя уже нет. Ты ударил, а он не успел убежать.

Государство в этом противостоянии с этими инклюзивщиками, его основная проблема, оно слишком медленное. Оно по скорости своих реакций, а эта скорость обременена большим количеством механизмов согласования, издержек и противовесов, исторически сложившихся. Государство не может какие-то вопросы решать быстро. На самом деле само навязчивое требование диктатуры, типа можно кто-нибудь один будет решать, оно как раз и возникает в ситуации, когда нужно ускориться, потому что без этого в штатном режиме государство – это как лось, выбежавший на М-11. Это не только его проблема, то, что он не успевает за теми скоростями, с которыми там движутся автомобили, в любом случае плохо и ему, и тебе. Государство слишком медленное. Даже вот эти рептилоиды, даже несмотря на то, что они тоже управляют большими неповоротливыми структурами, все-таки в части выработки, подготовки, реализации принятия решений, они намного быстрее, особенно будучи вооруженными всякими ИИ, системами поддержки принятия решений, разной продвинутой аналитикой, которые и заменяют демократию. Если ты все можешь померить, все можешь посчитать, кстати, особенно все можешь смоделировать, зачем тебе спрашивать чье-то мнение. Ты это мнение можешь просто сэмулировать. Создал, как мы нейро-Жириновского запилили, запилил нейросетевую копию всех 8 млрд и по-быстрому с ними промоделировал в софте, вот ты уже без этих сложных процедур знаешь с вероятностью 99,9 мнение человечества по любому вопросу. У них этот инструментарий, если сейчас еще нет, завтра будет. Они просто шустрее. Для государств, я все-таки собираюсь играть на стороне государств, цена вопроса – это ускориться, причем рамкой и базовым условием является ускориться, не снижая качества. Снижать-то уже некуда. Качество решений, качество инструментов и так очень посредственное. Снижать нельзя, повышать невозможно. Хотя бы оставить, как есть, но при этом радикально ускориться. Если нет, то можно уже завтра списывать себя в биомусор, который вот эти добрые граждане с милыми глазами будут учить, лечить, воспитывать, решать все, начиная от того, где вы будете жить, на что вы будете тратить деньги, будут у вас дети или нет, с кем вы будете спать и какого пола и далее по списку.  Как-то так. Доклад окончен.

–  Тот факт, что государства сбиваются в стаи и объединяются, это попытка противостояния транснациональным корпорациям? Ведь это делает более медленным союзы. Или это манипуляция со стороны транснациональных корпораций для более удобного управления государством?

–  В этом смысле, естественно, когда у тебя экзистенциальная угроза твоему существованию, а надо понимать, что не только Россия, а все участники кружка, который в Казани соберется, они рассматривают все происходящее как витальную угрозу, причем витальная угроза не в том, что тебя уничтожат или расчленят, а в том, что тебя превратят из субъекта в объект как «не братьев». Будут тобой пользоваться для решения своих коммерческих задач. Естественно, никому этого не хочется. Да, они просто кучкуются, не особо-то друг дугу доверяя, посматривая друг на друга с подозрением. Представьте китайца. Так, вы сейчас хорошо с Западом зарубились. Смотрите, и вы, и они белые, и вы, и они христиане. И у вас, и у них капитализм. И у вас, и у них демократия. И у вас, и у них единое культурное ядро. Мы сейчас с вами запартнеримся, а где гарантия, что вы завтра с ними не помиритесь и не кинете вообще через борт то, которое по всем этим спискам другое, чем вы. Примерно этот вопрос, который не зададут впрямую, но, конечно же, будут очень вежливо по-китайски окольными путями выяснять в Казани и далее везде.

–  Алексей, благодарю. Сначала небольшое уточнение, пока не вопрос. Вы сказали, что Маркс был неточен. Можете еще раз сказать, в чем неточен? Прозвучало, но конкретную формулировку я не услышал.

–  В том, что ключевой фактор эксплуатации – это не собственность на средства производства.

–  А там же есть еще следующий шаг, что распределение результатов труда.

–  Собственность на средства производства как раз-таки и дает капиталисту возможность отчуждать продукт труда и распределять его по своему усмотрению и в свою пользу. Это по Марксу. А я-то говорю, что вообще не важно, чья собственность на средства производства. Она в теории может быть любой. Кстати, сплошь и рядом мы это видим, когда средства производства, например, принадлежат, допустим, государству, а капиталистическая эксплуатация никуда не девается, потому что собственник схемы, в которую в качестве ресурсов включены те или иные производственные мощности, те или иные шахты и вышки, те или иные инфраструктурные системы, логистика и т.д., он является собственником процесса и эксплуататором. При этом средства производства сами по себе формально либо государственные, либо общественные, либо ничьи. Ничего не меняется.

–  Хорошо. Тогда теперь вопрос. В контексте диалогов всего этого и прошлого года о том, что нужно переизобрести капитализм. Есть ли у капитализма шанс как у системы, которая позволила выйти наверх очень активным людям? На самом деле сейчас большой дискурс идет среди предпринимателей, что за последние 30 лет они смогли себя реализовать, боятся возврата к социализму, предтече коммунизма, не в том, что там будет что-то справедливо или несправедливо, а им не дадут возможности реализовываться либо получать адекватную плату за риск. Есть ли шанс у капитализма? Или мы видим супер-хищников и супер-пастухов, которые просто сказали себе, мы здесь власть из чистого эгоизма?

–  Очень хороший вопрос, но он потребовал бы еще одной лекции, на которую я не подписывался. Я же неслучайно упомянул тут Дюпона и физиократов. Кстати, да, я же обещал про Грэбера и его книжку. Там, если вкратце, модель такая, что вот эта эффективность капитализма, о которой говорит Шваб в преамбуле, с которой мы все согласны, она же зиждется на определенной антропологии. Есть модель человека, предполагающая в частности, что естественным свойством всякого человека является эгоизм и стремление к стяжательствам. Каждый нормальный, разумный и далее, еще какие-нибудь прилагательные добавьте, человек хочет заработать побольше. Капитализм просто дает такую возможность, причем в режиме открытого соревнования: бегите, кто дальше добежал, тот и молодец. Это так и работает. Тысячу лет назад многие бы с этим не согласились. Во-первых, тогда существовало заведомо куча людей, которые вообще не хотели становиться богаче, которые жили в парадигме, что трудно богатому войти в Царство Божие, что вообще нет ничего хорошего в стяжательства. Другая картина мира, другая антропология. Заметьте, в советской модели, 1000 лет – мы с вами столько не прожили, а советская – это было плюс-минус недавно, сказать, что там никаким людям не дали самореализоваться? Да куче народу там дали самореализоваться, просто там были другие люди с другими мотивами. Очень мало кто из них был мотивирован на деньги. Много людей были мотивированы на какие-то эфемерные штуки вроде погон, орденов или академических статусов. Когда вчерашний студент ставился академиком и директором института в ходе ядерной гонки, там тоже работали такие вертикальные лифты. Те вертикальные лифты, которые были при социализме, все равно, те бонусы, которые ты получал, они в очень малой степени были материальными, хотя тоже были. Напоминаю, самая большая зарплата в СССР у кого? у президента Академии наук, не у Генсека. Но большая часть из них была в нематериальной зоне. Тут как раз кайф капитализма в чем?

Что ты не просто сам себя чувствуешь крутым, а ты еще можешь купить крутую тачку, чтобы весь колхоз знал, что ты первый парень на деревне. Яхту, джет, чтобы вообще весь глобус знал, и в журнале Форбс тебя прописали под определенным номером, куча дев вздыхали бы по тебе долгими зимними вечерами. Опять же, здесь сразу бы возник вопрос, что по ходу здесь же лукавая подмена концепции счастья на концепцию успеха. Счастье – это когда тебе хорошо внутри себя, а успех – это когда ты стремишься, чтобы все знали, какой ты офигенный. (выделено РП.). Модели-то разные бывают. Что касается того, обречен ли капитализм, главное, и есть ли у него шанс, я-то, например, считаю, что он есть. 

–  Алексей, прежде всего, спасибо за такое многогранное выступление ваше, столько тем было затронуто, что даже как-то обо всем хочется спросить, но спрошу о наболевшем – про институт семьи. Вы рассматривали большой слайд про разные супер-институты, как они трансформировались. Учитывая, что на сегодняшний день социально-экономическое, общественное развитие привело к тому, что институт семьи свою традиционную цель, с которой он создавался изначально, утратил, с другой стороны, государство, выступая фактически тем самым пастухом, этот самый институт семьи приватизировало, принимая во внимания все вот эти нормативноправовые особенности в нашей стране, инициативы, связанные с запретом идеологии чайлдфри, налоги на бездетность, видимо, в конечном итоге заканчивая продаже презервативов по паспортам, вопрос в том, каким, может быть, вы видите в ближайшей перспективе развитие института семьи, института брака в нашей стране?

–  Я могу сказать, что с институтом все плохо, прям печальная история. Почему? На него сейчас навалили такое количество разной нагрузки, он с ним не справляется. Заметьте, типа традиционное общество, говорят, институт семье в традиционном обществе. Но в традиционном том самом пресловутом обществе, если покататься, институт семьи поддерживали стоящие над ним институты большего калибра, в которые он был встроен. Во-первых, это институт рода, то, что у нас сейчас сохранилось только у национальных меньшинств, в Российской Федерации, макросемья. Те самые 150 человек, которые вся твоя родня в 3-4 и т.д. колене. Вы регулярно собираетесь на какие-то мероприятия, у вас есть внутренняя экономика. Мне кто-то пожаловался во Владикавказе, что у любого осетина половина семейного бюджета уходит на подарки на свадьбы родне. Зато когда у тебя что-то случается, ты с банкой сразу оказываешься. Второе – это институт прихода церковного, то, куда вы все ходите по воскресеньям. Когда-то даже и общая исповедь. В любом случае это община, в которой у тебя есть куча знакомых. Для женщины есть, кому оставить ребенка всегда, если не из родни, то из тех, с кем ты в церкви. Третье – это соседская община в широком смысле, которая часто одно и то же, что приход, но не всегда. Есть некоторое количество более общих институтов, на которые семья опирается. Когда у тебя все твои социальные связи внутри них, то что означает развод? Это не то, что двое человек разошлись, а это значит, ты потерял 75% всех своих актуальных социальных связей, включая экономические, всякие разные. Естественно, это делает институт семьи намного более прочным, даже когда уже люди плохо друг к другу относятся, но тем не менее, это удерживает. Сейчас же нет. Тем не менее, на институт семьи сейчас навалилось. Сейчас уже и школа вроде как не занимается никаким воспитанием, потому что этим что должно заниматься? Семья. А когда городская семья, час вечером перед сном совместного просмотра телевизора – это момент воспитания? В сельском укладе, понятно, всё вместе делали. Ты ходить научился? Ты уже работник. Это передача опыта беспрерывная, а вместе с ним и передача ценностей. Сейчас же где? При этом говорят, в семье должны воспитываться ценности, а в школе только языки, химия, физика. На семью навесили, что она занимается воспроизводством, больше детей хороших и разных. Демография – это не про то, сколько у тебя народилось по головам. Демография – это про то, сколько у тебя адекватных, подготовленных к жизни 18-летних вступило во взрослую жизнь. Если у тебя рост рождаемости привел через 18 лет к росту поголовья бомжей или пациентов СИН, то это плохая демография. Рассматривать проблему на горизонте, исключительно сколько у нас рождается детей за год, это плохое даже административное мышление. Это как раз тот вопрос, где количество вообще очень мало что решает, а качество часто решает больше. Может, нам, чтобы поднять демографию, надо, чтобы сейчас появилось какое-то количество детей, выросших и воспитанных таким образом, что завтра каждый из них родит по 10-15 и будет к этому готов, их вытянет экономически и т.д. Заставлять сейчас эту несчастную мать-одиночку рожать второго, третьего, или семью, которая и так в кредитах по уши, подать еще вниз на этаж по социальной пирамиде в обмен на материнский капитал, гиблое дело. Тут, к сожалению, мой общий тезис – все плохо, причем все плохо на уровне мышления.

–  Суть доклада в одном предложении. Есть транснациональные корпорации, у которых есть претензия на то, чтобы стать неким мировым правительством и обеспечить новый справедливый строй, твои собственные выводы и наблюдения, что эти претензии обречены на провал, потому что непонятно, каким образом легитимизировать такое мировое правительство. В общем и целом, основная суть доклада в этом или нет?

–  Ответ – нет, если вкратце.

–  Тут есть, как мне кажется, отсутствие самого главного гейм-чейнджера, т.е. правила игры поменялись, и этот аспект никак не проявился в твоем докладе. Мне кажется, гейм-чейнджер – это все-таки разница между капитализмом и текущим временем заключается в том, что помимо средств производства, которые действительно были определяющими для капитализма, вообще кто владеет средствами производства, тот и претендует на добавленную стоимость в большей степени, у нас появилась интеллектуальная некая собственность и способность создавать интеллектуальную собственность исключительно интеллектом. Как раз мне больше нравится история постиндустриального общества, вот эта концепция нового индустриального общества, которую Джон Гейл защищал. Он говорил, что гейм-чейнджером как раз и будет то, что для того, чтобы создавать новую стоимость, потребуется преимущественно интеллект, а не капитал. Средства производства, сырье – они перестанут быть значимым активом, чтобы создавать новую добавленную стоимость. Новая добавленная стоимость будет получаться из интеллекта. Как раз геймчейнджером перестройки текущего общества с капитализма на инклюзивный капитализм и заключается в том, что интеллект иногда невозможно купить.

–  Я задам вопрос. Согласен ты, Алексей, с этим утверждением? 

–  Нет. 

–  Может, вы также опровергнете или поддержите. Эта ситуация происходит не впервой, та, которую вы сейчас описываете. Как минимум это было в XVIII-XIX вв. То, что мы сейчас называем транснациональными корпорациями, это была ОстИндская компания и прочие компании, крупные организации, которым тогдашние государства, как правило, Западная Европа, такой Старый Свет, дали мандат на управлением колониями. Но крупные государства того времени, Китай, Индия, Российская империя – кто-то проиграл опиумные войны, кто-то проиграл прочие, и не мог сопротивляться. Потом эти немного подугасли. Сейчас эти ребята просто взяли реванш. Вот такая мысль, насколько разделяете, да-нет. Но мы вернулись в XVIII-XIX вв. Поздравляю.

–  Мы можем точно с тем же успехом сказать, что мы вернулись в XIV, когда, условно, Козима Медичи Старый занимался чем? Он устраивал флорентийскую унию, нанимал Леонардо с Микеланджело Рим строить, создавал основу современной банковской системы. Я же культуролог. Моя базовая специальность – теория и история культуры. Я считаю, что все это происходит всегда. Я начал с мамонтов. Мой тезис, что там у мамонтов все это было. Там были в прототипе и транснациональные корпорации, и государства. Сидела обезьяна на куче вонючих банановых шкурок и костей, напяливала на себя рогатый череп какогонибудь буйвола и говорила, я главный, меня слушайтесь. А в углу сидели революционеры. Вообще есть одна концепция, как мы из обезьян людьми стали. Стадо шимпанзе, сидит альфа-самец, забрал себе всех самок. Все остальные омега-самцы сидят в углу, им самок не дают, еды тоже не очень. Вот они смотрят на него и чем занимаются? Во-первых, самоудовлетворением, во-вторых, злобными фантазиями, как они когда-нибудь наберутся сил и этого гада замочат, всех самок себе заберут и т.д. Из этого у них развивается воображение, потом у них развивается коммуникация, из этого развивается речь, потом мышление, оттуда культура, цивилизация и все прочие блага. А альфачу думать некогда, он самками своими рулит. Ситуация, описывающая отношения между властью и интеллигенцией, в принципе, по сей день. Эти придумывают, а эти управляют. При этом эти главные на ресурсе, а эти без штанов, но с самомнением, при этом вторые все время все придумывают. Всякие вот эти инновации, изобретениям, язык, культуру, компьютер. Потом все равно приходит альфач, дает этому умнику по голове и объясняет, кто тут главный.

–  Алексей, схватки между транснациональными корпорациями и, может быть, даже национальным государством. Ваша ставка на государство в силу большей легитимности, но ему нужно быть быстрее. А может ли быть что-то иное? Может ли быть какой-то диалектический продукт? Появления нового конструкта и субъекта? Если может быть, на ваш взгляд, то есть ли какие-то кандидаты?

–  Смотрите. VII век, ожесточенная борьба между Византией и персами. Сначала персы доходят чуть ли не до Константинополя. Потом катафракты императора Ираклия отвоевывают обратно Антиохию, Палестину, Сирию. Вот такой клинч двух сверхдержав. Ходит-водит караваны по пустыне муж некой Хадиджи. В какой-то момент внезапно выясняется, что одна совсем кончилась, вторая еле уцелела, у этого, который караваны водил, пара десятков лет и крупнейшая в мире держава размером от Марокко до Китая. В этом смысле я вижу возможную третью силы в зоне веры. Религии не в узком смысле, а именно в смысле более contemporary. В зоне больших общественных движений, основанных на идеях, способных захватывать умы. Уровень тревожности у людей гигантский, уровень недоверия ко всему, что говорит экран, огромный, уровень готовности хвататься за любые, самые безумные и оголтелые гипотезы… Сейчас раздули для этих учителей жизни, поэтому тот, кто сможет что-то сформулировать, он может об коленку швырнуть и президентов с их армиями, и корпоратов с их баблом.

–  Алексей, здравствуйте. Спасибо большое за интереснейший материал. Я волнуюсь немного. Вы остановились на очень классном слайде, который меня волнует, потому что на своем опыте мне довелось руководить коллективом небольшим определенный промежуток времени. Это действительно возможно внутри компании при условии, если руководитель со своим инфантилизмом внутренним разобрался. Мы много рассматривали сегодня крупные системы и подсистемы, но не посмотрели в такую, казалось бы, мелочь, но не мелочь. Это по сути чума XXI века – это инфантилизм. Вы со стороны философа, культуролога какие видите инструменты, со стороны государств, со стороны компаний, неважно, по трансформации инфантилизма в зрелость. Как перейти?

–  Спасибо. Отличный вопрос. Инфантилизм – это ни какая не чума. Это ковид. Что я хочу сказать? 

–  В смысле мы не умираем, вы имеете в виду.

–  Не-не-не, не это, хотя и это тоже, но главное не это. Главное, что это вирус лабораторного происхождения, в том смысле, что вот эти ребята приложили за последние 50 лет много сил как раз к тому, чтобы весь мир погрузить в состояние перманентного детства. Lifelong learning – тоже часть этого концепта, ты вечный ученик. Нет никакого момента, в который ты становишься взрослым и отдаешь опыт, ты все время его набираешь, пока просто почки не откажут. Мир рекламы – это мир типа «хочешь – уже твое», это мир потребительского кредита, не надо готовится, ждать, иметь длинную волю, забирай сейчас – плати потом. Потом когда? Когда вырастешь. Поскольку никогда не вырастешь, то платить будешь всю жизнь. Мир рекламного ролика – это мир волшебной сказки. Все тухло, уныло, вдруг появляется волшебное животное и преображает с помощью стирального порошка всю твою окружающую реальность. Это для тех, кому 7 лет. Это на полном серьезе хавают те, кому 30, 40, 50, раз это работает и воспроизводится, то ОК. Я хочу сказать, что сразу несколько больших процессов загоняют нас, все 8 миллиардов, загоняют в инфантилизм. Если раньше взрослость была неизбежна, то сейчас взрослость – это а) привилегия, б) она требует усилий от тебя, причем она точно доступна немногим. Чтобы повзрослеть, тебе приходится преодолевать сопротивление среды, т.е. она вся про то, чтобы ты никогда не повзрослел, т.е. совершать сплошь и рядом контринтуитивные действия, потому что интуиция поставлена тоже давно на службу маркетинговым агентам. В этом смысле, да, как раз выясняется, что… А им от этого только лучше, потому что таким детским садиком проще управлять, т.е. они же как раз в той зоне, где управлении основано на знании. Когда никто ничего не знает или все такие начитанные, но мыслить никто не умеет, вроде кажется, что у всех гора информации и полное отсутствие знания, это состояние. То, конечно, степень управляемости социума, это то, что я говорил к вопросу об общественном мнении, она выросла радикально за эти полвека, в том числе благодаря вот этим технологиям инфантилизации. Если ты это сумел преодолеть, если ты хотя бы научился читать длинные тексты, пока все живут месседжами и телеграм-постами, ты просто тупо ввел себе в практику читать хотя бы одну книжку в неделю, ты уже в этом смысле хакнул систему, причем книжки лучше читать старые, а то они же, гады, еще научились делать очень длинную книгу на одну короткую мысль. 

–  У меня даже не вопрос, а такое предположение. Представьте, человечество эволюционировало до Экуменополиса, т.е. проживание в городе планетарного масштаба. Какая форма капитализма, возможно, гибрид, инклюзивный капитализм, гуманный, феодальный или надзирающий, наиболее жизнеспособный? 

–  Я бы сразу проблематизировал саму постановку полиса, потому что похоже, что никакого полиса нам не светит, потому что даже сама структура расселения, то, как мы стягиваемся в человейники с ростом многоэтажности, она про что угодно, только не про полис. Полис не соберешь в человейники. Придется очень сильно напрягать фантазию, чтобы получить полис. В каком-то смысле знаете, какой ответ? Что если что и спасет капитализм, то это изменение структуры расселения. Если будет найдена технология, как нам вернутся обратно в 1, 2, 3 этажа, не больше…

–  Но мы же в космос стремимся. 

–  В космос пока летят дроны. Обратите внимание, пилотируемая космонавтика несильно ушла далеко со времен Гагарина, а беспилотная сделал гигантский шаг вперед, потому что мы инженеры моего тела, как один иноагент нас учит, велели мне ходить по земле, так что нет. Тем не менее, мы вместо того, чтобы ходить по земле, мы стягиваемся в небольшое количество агломераций и там растем в этажности. В этажности какой уже капитализм? Инфраструктура общая, а значит монополия. Все регламентируется, а значит бюрократия. В деревне больше капитализма, чем в центре Москвы чисто по структуре расселения. Как раз-таки вот эти граждане – это обитатели пентхаусов в небоскребах. Именно поэтому они вылупились из капитализма в квазимировое правительство. Само место, в котором они сидят, сделало их такими.

[Сергей Иванов] – Короткое сообщение. Во-первых, тебе спасибо. Я лично получил развернутый ответ. Я не буду задавать уточняющие. Хочется подумать и вернуться. Надеюсь, будет такая возможность. Что я себе отметил, о чем не думал. Я что-то не докопался про слово exclusion. Я никак не мог понять, почему инклюзия. Получается, от начала они копнули, инклюзивность воткнули. Полностью согласен с тобой по поводу спорной легитимности, и эти все вопросы у меня такую же эмоцию примерно вызывают. То, что система эта и модель очень уязвима, схожа с кризисом, тоже скорей всего так. И с целью, если это корпорация, то с точки зрения человека и отношения к человеку, идеальный человек – это идеальный потребитель, а идеальный потребитель

–  это овощ. (Сергей Иванов) – Инфантил. [Сергей Иванов] – Биомасса. За вопрос про зрелость и инфантилизм тоже спасибо. Зрелость как привилегия, я думаю, что всякий, кто сегодня касается, это прям попадает. Одна из последних мыслей твоих была, что идея веры, идея, которая может преобразовать. Получается, почти к Марксу вернулись? Идея овладевает массами?  – Овладевшая массами, становится материальной силой. В этом есть некий прикол. Во-первых, масса, овладевшая идеями, становится материальной силой. Все ровно наоборот. Если ты последовательный материалист, то ты не должен говорить, что идея становится силой. Если ты последовательный материалист, масса, вооруженная идеей, в этот и только момент становится силой, потому что ее speed превращается в velocity, говоря великим и могучим английским языком. Почему? Я стараюсь вообще по возможности просто вот так про интеллектуальную собственность и новую добавленную стоимость, создаваемую интеллектом. Очень просто. Потому что компьютер все это будет делать гораздо лучше нас. 

–  Но всегда будут нужны те, кто эти компьютеры делает.

–  Нет. Для того, чтобы плодить байты, люди не нужны. Нужны уборщицы, которые пыль подметают, штекеры в розетки втыкают. Еще что-то. А байты можно плодить без всякого человека в автономном режиме сколько угодно. Если заглючит, то можно смело сказать, что это не баг, а фича. Есть же понятие «кладж» (англ. сленг kludge – прим.), продуктивная ошибка. Только в путь. Если мы считаем, что байты становятся стоимостью, в этом месте появляется Святой Сатоши, секта коинеров и прочая круть по Пелевину. Крути педали – улучшай экологию. Как по мне, так это просто интеллектуальный тупик. Я именно поэтому, извините, и не стал отвечать, может, немного по-хамски выглядело. Прошу прощения. Можно русский вот этот камень, «направо пойдешь…», вот туда вообще не ходить. 

[Сергей Иванов] – Спасибо тебе большое.