Загандоньевская сказка

Жили-были в Загандоньевском царстве-государстве жители-загандоньевцы. Носили они телогрейки-клёш и брюки-всмятку, в бородах – мякиши мяса, на поясницах пристяжные лезвия, все как один в валенках-поснегунепроваленках. А все бабы их были сплошь женского роду, статные, как берёзки в цвету, да краснощёкие, как окуня.

А первым силачом на государстве Загандонье был Панихид Обристлович Вхайметов, который умел из радуги-дуги клинья вышибать ещё в свои пять детских лет, а уж когда поднялся он в отрочество, то стал иногда и небо трясти, когда дождик там в прятки игрался. Загандоньевцы очень Панюху любили, а уж девки так подолами трясли, завидя его, что бури вздымались.

И жила где-то на краях Загандоньщины во степях жуткоплоских и безлесных девица Лава Приветливая, а по батюшке Некривовна, которая собралась однажды в стольный загандоньевский град, чтобы на загандоньевцев столичных поглазеть, да и себя сплошь неунылую немного показать. Срок ей приходил девический взамужья идти, да новых сынов, да дочерей из себя выраживать. А где же обычно смотры женихов разных проходят? Дык, в столицах, канешна.

Панихиду тем временем подфартило устроиться на государственный кошт, в той области, про которую обычно молчат, но где требуется звериная хитрость, сила слона и родной кондовый дух, который хотя и пованивает, но всегда помогает. Стал работать он, в общем, по линии изыскания недругов, симпатизантов недругам и злостных вражин Загандонья. Работал он сильно, много вражин сумел он мозгом исчислить и в подвалах тёмных все тёмные их планы вывернуть насветло, тряся сучью породу неприятельскую всего лишь аккуратно. От того большую пользу он приносил родным весям.

Но вот всё никак не мог он встретить душу родную, половинку свою женского роду, чтобы семью с ней образовать. Всё как-то не попадалось ему та, которая нежна и мила, за словом в карман не полезет, но и промолчать всегда сумеет, в общем, чтобы наша, загандоньевская была в доску, ну и чтобы все формы приличествовали, разумеется. Как следует похолостяковать ему почти не удавалось, больно виден и статен он был, нигде проходу ему не давали, вот и маялся бедолага, как в клетке. Да и берёг он себя, чего уж тут, будто бы побаивался по службе куда-нибудь не туда залететь.

А Лава тем временем в главный загандоньевский город прилетела, как на крыльях, и ну по тамошним улицам бродить, в разговоры с людьми вступать, в общем, столицу узнавать. Узнавала она пару дней, тройку... затем, когда с неделю уже прошло, взгрустнулось ей, потому что это лишь кажется, что в родные степи её ни капли не тянуло. Тянуло, ещё как тянуло. Но и над душой висел груз сомнений. Замуж ведь тоже надо было как-то выходить. А вот «как-то» не хотелось, хотелось по сильной и чистой любви, да чтобы сразу на всю жизнь.

И решила Лава, раз уж с посконными своими ничего не получалось, обратить внимание на гостей заморских, коих в столице немало шастало, да длинными своими носами что-то всё время вынюхивало. Говорили они все сплошь с подвываниями, да с поджуживанием, как-то где-то мерзковато в чём-то, но Лава рассудила здраво, чему тебя в детстве научат, то ты всю жизнь свою обычно и долдонишь. Они в этом не виноваты, что язык у них такой: нераспевный, неласковый, кашляющий и сморкающийся одновременно. Научу, если что, возомнила про себя Лава, главное, чтобы человек был подходящий.

Был у гостей заморских свой двор, где они кучковались и разбегались по столице, затем снова кучковались и снова разбегались. Вот Лава и присоседилась неподалеку, чтобы иногда себя им показывать, потому что знала, что взгляды мужские... они такие, падкие до красоты и форм. Ну и не прогадала, конечно, потому что женщины в таких вещах никогда не прогадывают. Начали на неё иностранцы внимание обращать, но лишь взглядами, конечно, потому что были они людьми очень осторожными по сути. А Лава вычисляла их понемногу, примечала подходящих, отсекала в уме совсем уж неприятных, а на остальных и внимания никакого не обращала. Да и не очень много их оказалось-то, чтобы сильный анализ проводить.

Не прошло и пары дней, как наскочил на неё один бойкий, но из того разряда, что «ничего вроде», да и как начал с ней знакомиться, всё на русском, но с жутким акцентом, который слух царапал, но ничего так, в принципе. Она особо его не отваживала, но кое-какие намёки ему были ясны, она не возражала, в общем. Так и стали они вечерами погуливать, да на столичной речке-реке на лавке сиживать, на лодки и рыбаков поглядывать.

Малый был шустр, но плавные подходы к женскому телу понимал исключительно верно, позволял себе лишь краткие касания да ласковые шептания, типа шуточек. Но при этом никуда Лаву пока не водил, ни в какие загульные или просто красивые места,будто бы вынюхивал что-то предварительное, пытался обсчитать всё заранее. Из-за этого природное чутьё Лаву немного подводило, ведь она привыкла быть главной заводилой во всём, а тут ей приходилось ждать чего-то, хотя и понятно чего, но всё же не очень ей это нравилось.

В один из дней решил иностранец, видимо, про себя что-то, потому что нахально обхватил её за талию и, наклонив голову к её плечу и уху, прошептал ласково, мол, а не хотела бы краса-девица по разным интересным странам постранствовать, если вдруг выпадет такая карта. Лава быстро смекнула, что вот оно и пришло. Ну, проверка её, как она ответит, так по жизни ей и будет в ближайшее время. Скажет, мол, хотелось бы – будет одна дорога жизни, ну не вся, конечно, но на несколько лет точно, скажет, что мне и здесь, среди осин родных, неплохо – возможны варианты. Поэтому Лава посмотрела на него, длинно так, да и почему-то прикусила свой язычок. Будто бы её внутреннее чувство «предупредило», что негоже в таких вопросах сразу палиться.

А у бойкого в глазах промелькнула злая молния. Всего лишь на мгновение, конечно, потому что не любили пришлые люди, когда кто-то в их внутреннее нутро смог заглянуть. Но Лава приметила. И почему-то стало ей сразу всё ясно, а от этого очень грустно. Свои не приходили к ней, не замечали её, хотя они всегда была готова ко всяким ситуациям, а тут она сделала один, всего один, робкий шажок в другую сторону, как попался ей сразу ядрёный такой интриган и себе на уме прикидыватель.

Лава зря думала про своих ребят плохо. Очень они её приметили, особенно Панихид Обристлович Вхайметов, который и был у своих молодцов старшим. Они вообще многое замечали, потому что были ваньками расхристанными, которые ходили по базарам да другим людным местам и глазами, да ушами всё прослушивали и проглядывали. Вот он-то и выделил её за красоту среди многих других приезжих, а, выделив, сидел у себя иногда на службе, ожидая докладов от верных сослуживцев, да поскучивал о ней. Ну так, отстранённо и без лишней суеты. Как бы для душевного отдохновения. А на самом деле проникла в его сердце... кручина.

Дальше сказка эта заканчивается, потому что ни Панихид, ни Лава больше не имели никаких шансов пересечься так, как эта сказка имела в проекции вам поведать. Дело в том, что молочные реки, да кисельные берега бывают в самом конце, а эта сказка – безконечная и касается слишком многого народу, о каждом из которых можно насочинять бездну историй, а все они сливаются в ещё большую безконечность процесса жизни вообще. Панихид мог отправиться на войну какую-нибудь, да там и сгинуть славно. А мог и не сгинуть, а стать инвалидом. Лава могла бы увлечься, да не тем, кем надо, а случайно, ну мало ли, и попала бы в другую беду, житейскую, к примеру. Или моглу встретить того, кто был мил её сердцу, а затем нарожать ему детишек полну горницу. Никто не может сказать, что могло бы произойти, потому что произойти может что угодно. Мы все этому свидетели, кстати.

Поэтому сказка может и закончиться, конечно, но только не сейчас и не здесь. И она будет всегда.