Ёлка

Девочку звали Ёлка с самых ранних пор, когда она ещё говорить даже не умела. Почему? Да, вот как-то Елена по паспорту (сначала по свидетельству о рождении, вернее) в семье не сложилась сразу. То ли трудно было выговаривать шепелявившим слегка маме и бабушке, то ли девочка была такая густистая и пахучая, кто ж их, в семейных преданиях и обычаях, разберёт!

Росла она толстенькой, молчаливой и очень серьёзной. В три года уставилась на пришивающую что-то подслеповатую бабушку, долго смотрела на снующую туда-сюда иголку. Бабушка сказала: «Ёлка смотрит на иголку!». Ёлка перевела глаза на бабушку и ничего не сказала. Но затем стала учиться шить тоже. И довольно лихо, надо сказать, научилась: началось всё с пуговиц, которые Ёлка приштопливала к мягким игрушкам поначалу, затем перешла к своим фартучкам, платьишкам, даже носкам. Вся тёплая одёжка к пяти её годам вся оказалась покрыта разноцветными пуговицами. Мама с бабушкой еле убедили Ёлку не украшать пуговицами их одежды, хотя Ёлка всё время порывалась. Доходило даже до детских скандалов и бабушкиных причитаний.

Пуговичный период закончился с началом школы, но начался банточно-ленточный, Ёлка узнавала мiр вьющихся полосок тканей, и он был волшебен. Ёлка достаточно быстро то ли научилась сама, то ли где подглядела – создавать фигурные образы из лент и их скручиваний. Иногда выходило очень даже ничего. Все девочки в школе ходили, как дуры, с белыми бантами, и лишь Ёлка приходила с накрученными разноцветными шедеврами на голове. Учительницы млели, а что они могли сказать? Ёлка же не применяла чёрные и тёмные цвета, исключительно цветные, но строго девчачьи.

Шедеврить со школьной формой ей, естественно, запретили, но Ёлка нашла выход своей швейной и шьющей энергии. Её гардероб, заполнявшийся вещами на вырост, стал претерпевать значительные изменения. Она ничего не позволяла выбрасывать, отдавать на вырост соседкам и друзьям, и начала выпрашивать уже у мамы и бабушки денежку на разного рода галантерею. Скоро её насупленную толстенькую и серьёзную физиономию знали в соответствующих разделах окрестных универмагов: она подолгу стояла и смотрела на всякие побрякушки и поделки, банты и нитки, колечки и всякую детскую «ювелирку», приценивалась и к «взрослым» вещам – полотнам тканей разной фактуры.

Первое перешитое ей платье детской поры случилось с ней в 12 лет. Она сделала его без швейной машинки, всё ручками-ручками. Ну и иголкой, разумеется. Ёлка-иголка стало её новым семейным прозвищем. У неё в комнате появились коробочки с разной бижутерией, иголками, нитками, пуговицами и прочим хламом, которые она где только ни собирала, даже на улице находила что-то валющимся. Платье было модерновое. Её нижние края загибались вверх, а из-под низа загнутой ткани выглядывала белая подкладка. Знаете, так... намёком. Мужчины очень даже оборачивались на улице на неё, 12-летнюю, когда она в платье прошлась.

Годам к 15-ти она превратилась в серьёзную, толстенькую художницу шитья и дизайна. К ней пришла первая клиентка, тётя Маша, с нижнего этажа, попросила переделать ей унылое серое платье, в котором она просиживала рабочие часы на своей где-то должности. Дала при этом полную свободу действий. Ёлка принялась за работу. И вычудила такое, что серятина превратилась в праздник красоты. Судите сами: вырез-декольте на платье увеличился ровно до той степени, когда взгляды мужчин, хочешь-не хочешь всё же приникали к заветной открытости, на рукавах появились удобные завёртки внутрь, тётя Маша могла лёгким движением руки превратить серое убожество в алый план (подкладка), который привлекал не меньшее внимание, чем декольте, потому что был так чувственен, что всё вокруг содрогалось. В общем, через месяц тётя Маша выскочила замуж за какого-то мужчину, да и вообще исчезла с горизонта.

Сразу появился поток незамужних дам со своими желаниями превратить себя из унылых, замотанных очередями дурнушек, в царевишен и королевишен высшей пробы. Некоторые родители приводили своих дочерей, угловатых подростков с испуганными глазами. Ёлка привечала всех, бухгалтерией и расчётами стала заведовать бабушка, которая оказалась довольно прыткой учётчицей всех поступающих доходов. В общем, к окончанию школы никакой проблемы выбора профессии у Ёлки не возникло. Она вообще уже могла не работать нигде, поток клиентуры не ослабевал.

Всем, кстати, очень нравилось, что она категорически не переносила швейные машинки, а всё делала вручную. Нитка с иголкой – наше всё. Процессы обмеров дам и детей происходили тоже достаточно своеобразно. Ёлка заводила их в свою комнату на час, а то и на два, колдовала над клиентами со своими «инструментами» замеров форм, округлостей и прочих объёмов, где главным был вовсе не мягкий сантиметр из кожзама, а её глаз и ручка, на которой она нацарапывала ведомые только ей даже не циферки, а загадочные значки. Ну, а ещё она интенсивно общупывала каждую фигуру, женщины млели от такой привередливости и часто показывали Ёлке, что «вот здесь надо бы убрать, вот здесь – подтянуть, вот здесь – так посвободнее, чтобы скрыть». Ёлка страшно серьёзно относилась к подобным просьбам, на каждую – она тщательно исследовала фигуру и ту часть клиентки, которая требовала к себе особого подхода.

Но к 20-ти примерно годам, в один из дней, Ёлка потеряла всякий интерес к своей работе. Начала отказывать всем клиенткам и клиентам (появились и мужчины). Наотрез. Через пару месяцев к ней больше никто не ходил. Она отвадила всех. С деньгами поначалу проблем никаких не было, за годы практики были накоплены честным трудом приличные суммы, которые лежали в целости и сохранности в Сбербанке на книжке. В этот самый момент, спустя примерно год, грянула перестройка.

Ёлка открыла швейный кооператив, где обучала будущих швей искусству шитья. С её опытом ей уже было чему учить: она знала всё о фактурах материалов, о дизайнах, и линиях, о фигурах женских и мужских, о миллионах предпочтений клиенток и клиентов. В подборе цветов тканей, фурнитуры-гарнитуры ей вообще не было равных ни в чём. Учащиеся просто млели, когда она показывала как из чёрной ткани обычного пошиба можно сделать различные дизайны секс-бомб одним лишь использованием разных цветов подкладок, разрезов, подбитий и перламутровых пуговиц. Одна из её учениц, наверно, самая талантливая, в конце обучения пошила платье из дюжины оттенков чёрного. Более чувственного дизайна невозможно было придумать. Разумеется, она очень скоро оказалась за границей, где... ну, история обычная, процветала.

Так о Ёлке, вернее о её школе шитья, в узких кругах моды уже мiровой прополз жидкий шепоток, мол, есть в открывающейся России кое-что чудесное и загадочное. К примеру, какая-то неведомая никому Yolka. Что-то такое славянское, хороводное, зелёноватое и тягучее. Приезжали и шустрые журналисты, сначала писучие лишь, а затем и орда снимающих. Ну это было модно тогда, выцарапывать таланты из России, и ну их показывать по мiру. Ёлка оторвала свою часть славы, разумеется, но лишь кратковременно, потому что её это не интересовало, надо сказать. Ну и через пару лет о ней забыли, тем более, что она особо не страдала от нашествий.

Так бы Ёлка и жила, наверно, до наших дней, если бы снова как-то не приняла неожиданное решение: школу закрыть, всем сказать «до свидания», а самой углубиться в себя. К тому времени она уже осталась одна: и бабушка, и мама уже умерли, замуж она ни за кого не вышла, никто не просил почему-то, и ей стало жить попросту скучно.

Проверяя варианты, прикидывая, может родить от первого встречного себе ребёночка, или удариться в разгул путешествий, или ещё как разнообразить свою жизнь, Ёлка достаточно быстро пришла к совершенно другому решению, которое полностью отвечало её внутреннему устройству сосредоточения мыслей и переживаний на мыслях и переживаниях о суете и ненужной никому нежности. И она ушла в монастырь, где до сих пор и пребывает. Где-то на нашем Севере. Где ткани лесов-трав, снега и льда, неба-красоты, рек и озёр, запертых в холодных камнях, втягиваются в её душу чудесами спокойствия и строгости. Там Ёлка стала напоминать Ель.