Мирный почтовый поезд, что прибыл 1 июля 1895 года на вокзал небольшого французского городка Ла-Сьота, совершал свой обычный рейс, совершенно не предполагая войти в историю, как и большинство обыденных дел, отмечающих ежедневное течение человеческой жизни. Не было даже никакого особенного ажиотажа, с которым жители маленьких городков некогда встречали проходящие поезда. В курортной Ла-Сьоте, куда на Лазурный берег в сезон приезжали толпы отдыхающих, зрелище прибывающего поезда уже лет сорок как не было в новинку. Поэтому двум лионским чудакам с громоздким аппаратом, который они называли «Синематограф», пришлось пригласить на железнодорожный перрон их родню и знакомых для того, чтобы тот не выглядел слишком пустынным в этот жаркий полуденный час. Чудакам было чуть больше сорока, и они были родными братьями по фамилии Люмьер. Звали их Огюст и Луи, и в Лионе у них была семейная фабрика по производству желатиновых фотографических пластин, на которой трудились две сотни местных рабочих. А Ла-Сьота была их родным городком и летней резиденцией, где они и на отдыхе не оставляли своего нового увлечения – создания «движущихся картинок».

Поезд, запечатленный братьями Люмьерами, не только вверг в панику собравшихся зрителей, но и принес огромные перемены в жизнь всего мира

Одной из таких экспериментальных работ братьев Люмьер стала немая черно-белая лента продолжительностью всего 48 секунд. За это краткое время камера успела запечатлеть лишь появление поезда, останавливающегося у железнодорожной платформы, где к его вагонам подходит ожидавшая прибытия публика. Так эта короткая сценка и вошла в историю мирового кинематографа со скромным названием «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота». Ворвавшись на большой экран «Гранд-Кафе» на бульваре Капуцинок в Париже 6 января 1896 года, поезд этот, согласно известной легенде, не только вверг в панику собравшихся зрителей, но и принес огромные перемены в жизнь всего мира, которые едва ли можно было предугадать тем обычным ленивым и жарким днем в курортной Ла-Сьоте. Однако гудок приближавшегося к перрону паровоза, оставшийся за кадром «Великого Немого», возвещал потрясения небывалого масштаба, а плавно замедлившие ход вагоны несли в себе не только почтовую корреспонденцию, отправленную праздными французами своей провансальской родне и знакомым, вкупе с несколькими десятками ехавших к морю пассажиров. Вместе с ними, пока еще не запечатленная на пленку и, пожалуй, еще едва лишь успевшая родиться, на мягких сиденьях незримо прибыла в этот мир новая его элита, которой вскоре предстояло начать властвовать умами и сердцами – а заодно и кошельками миллиардов еще не подозревавших об этом людей. Эта новая элита, к недоумению и ужасу одних и широкому обожанию и даже преклонению других, спустя несколько десятилетий заняла место старой титулованной аристократии, сама став таковой по своей сути. Хотя ей, пожалуй, более подошло бы именование не «аристократии», но «артистократии», лучше отражающее саму суть совершившихся глобальных изменений. Впрочем, чтобы глубже понять смысл произошедшего, лучше всего взглянуть на него в исторической перспективе – и да простит нас читатель, если ему покажется, что мы забросили невод в пучины истории слишком глубоко.

У истоков аристократии

Само понятие «аристократия», как это вполне очевидно, явилось к нам от древних греков, на протяжении своей долгой истории приобретших привычку предусмотрительно снабжать все европейские языки звучными названиями, терминами и определениями на тысячи лет вперед. В переводе оно означает «власть лучших» – от древнегреческого «аристеус», что значит «лучший, доблестный, знатный, благородный», и «кратос» – существительного, означающего всяческую силу, мощь и власть. Впервые это «аристеус» в разных формах появилось в «Илиаде» Гомера, где этот эпитет применяется, главным образом, к ахейцам и данайцам, предстающим лучшими и доблестными воинами – как все вместе, так и в отдельных своих представителях. Собственно, от этих лучших и доблестных воинов и пошла идея аристократии, которую много позже развивали Платон и Аристотель, находившие систему государственного управления, при которой власть сосредоточена в руках «лучших людей» (аристократов), намного более предпочтительной, чем власть просто богатых (олигархов). Впрочем, ко временам просвещенных философов «лучшие и доблестные» проделали долгий путь – по меньшей мере в полтысячи лет, если не больше, и за это время успели порядком видоизмениться. Начиналось же все со священной фигуры воина, с помощью и во славу своих богов уничтожавшего врагов с особой изощренностью и искусством. Доблесть подобного рода многократно и подробно описана в той же «Илиаде», что делает ее в неадаптированном виде отнюдь не детским чтением. Мечи, копья и стрелы проходят и вонзаются здесь в хрустящие черепа, сокрушаемые кости и прочие жизненно важные внутренние органы с весьма натуралистичными деталями и анатомически верными подробностями – что, несомненно, добавляет благородства и знатности всем участникам той давней и многолетней троянской бойни. Однако все эти батальные изыски – непременные и точные черты времен, в которое под звон оружия и дикие крики умирающих ковалась будущая аристократия.

Впервые понятие «аристеус» появилось в «Илиаде», где этот эпитет применяется к ахейцам и данайцам – лучшим и доблестным воинам

Немалый авторитет хорошо вооруженному и обученному человеку доставлял сам священный характер, придававшийся войне и значению в ней воина. По своей сути воин древнего времени являлся и своего рода жрецом, поскольку война приравнивалась к жертвоприношению. Оттого именно в той же «Илиаде» так тонка, почти несущественна грань, отделяющая воюющих людей от их богов, которые нередко изображаются сражающимися вместе с ними – бог с богом и бок о бок. Люди втянуты в распри олимпийцев так же тесно, как и последние – в усобицы армий, царей и героев. И здесь каждое пронзенное на поле брани тело оказывается принесенным на алтари богов во имя их кровавых игр, интересов и амбиций. Здесь люди исполняют роль жрецов и послушных орудий приобретения божественной славы, которую разделят в доступной им мере с охочими до крови «небожителями». Духовные воинские практики, боевая магия, тайная власть волшебного слова умножат ограниченные человеческие способности к убийству, приблизят бойца к пантеону грозных воинственных духов, властителей стихий и судеб. Сила богов придаст невиданную, непостижимую мощь и неуязвимость воину, превращая в полубога его самого и наделяя сакральным значением в глазах окружающих. Тем большим будет оно казаться в глазах тех, чья собственная земная мудрость никогда не покидала оливковых рощ, полей и виноградников, а доблесть ограничена защитой тучных овец и мохнатых блеющих коз от посягательств хищников и проходимцев. Так те, чьим главным делом и служением становится война, превращаются в священную касту, в элиту, наделенное особенным благородством и знатностью меньшинство.

Нельзя сказать, что именно древние греки первыми придумали выделять своих лучших воинов в отдельную закрытую группу аристократии, вознесенную превыше мирного пота и натруженной скромности земледельца. Подобные процессы происходили в Древних Междуречье и Китае, у племен ариев и кочевников-скифов, и глубже, глубже, куда не достает уже невод нашей памяти – в самых темных безднах и Марианских впадинах человеческой истории. Там, где мрачные боги впервые призвали человека поднять кремниевое копье на себе подобного, и где мрачные люди впервые призвали подобных себе богов на помощь в убийстве других человеков. Любое общество, как правило, делилось на элиту и всех прочих. Небольшая численность этой элиты относительно подчиненных ей низших по положению классов и групп лишь придавала ей больший вес, окружая ореолом исключительности и безмерной важности ее общественный статус. Неизменным у большинства известных нам обществ является и то, что прослойку аристократии в них обычно составляли именно воины и жрецы – и такой она продолжала оставаться в течение весьма долгого времени.

«Положение обязывает»

По мере развития государственных отношений главным служением аристократии становилось покровительство, которое она должна была оказывать земледельцу, торговцу и ремесленнику, оберегая оружием их мирный труд и общее процветание. Границей ответственности при этом становилась для каждого отдельного представителя аристократии земля – то обжитое и возделанное пространство, защищать которое делалось его священным правом и обязанностью. В случае угрозы со стороны общего врага аристократ должен был обеспечить вооруженную защиту своей земли и живущих на ней, и способность сделать это являлась мерилом жизнеспособности аристократии – в противном случае ее избранность лишалась всякого смысла и уходила в небытие.

Положение аристократии обязывало ее представителей действительно быть лучшими – и не только в воинском искусстве

Однако это главное служение не являлось единственным. Как говорили римляне, «Honor habet onus» – «Честь налагает обязанности». Намного позже ту же самую мысль еще более кратко и крылато изложили французы с их «Noblesse oblige» – «Положение обязывает», где «положение» вполне заменимо на «благородство», «честь» или «знатность». Положение аристократии обязывало ее представителей действительно быть лучшими – и не только в воинском искусстве. В мирное время в обязанности аристократов входило деятельное участие в управлении страной, предполагая членство в государственных советах, как бы они ни именовались – визенгамот, парламент, кортесы или боярская дума. В число прерогатив любого аристократа вплоть до наступления Новейшего времени входила возможность выносить суд над своими подданными, самостоятельно принимать важные и даже судьбоносные решения за себя и других и быть примером соблюдения норм права для прочих слоев общества.

Не только право, конечно же, было той областью, в которой широкие слои народа ориентировались на свою аристократию. Ее авторитет обычно был настолько велик, что распространялся буквально на все стороны жизни общества, в котором аристократия играла ведущую роль. Это касалось, например, и области религии, и вообще культуры. В летописной истории Крещения Руси упоминается, что народ принимал христианство с радостью, говоря, что «если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре»^[1]. Тот же принцип был положен в основу нового положения религиозных общин Германии после Вестфальского мира 1648 года, завершившего более чем столетнюю войну между католиками и протестантами. С того времени подданные должны были следовать религиозным предпочтениям своего соверена, что было выражено в известном постановлении: «чья земля – того и вера». Так традиционная ведущая роль аристократии определяла исторические судьбы народов, а не только разрешала текущие судебные тяжбы своих подданных. Вместе с тем, по мере распространения христианства, опорой его проповеди и гарантом соблюдения нравственных норм сделался именно нобилитет. Именно он подавал пример христианской жизни, поскольку образование и культура наряду с положением делали его образцом для подражания прочих сословий.

Обладая значительными денежными средствами, получаемыми благодаря собственности на землю, аристократия могла тратить их на создание предметов роскоши и культуры, покровительствуя ее творцам. Спектр воздействия аристократических вкусов на культуру был весьма широк – от формирования моды в одежде и определения фасонов новых платьев до создания литературных, художественных и архитектурных шедевров, до сих пор имеющих непреходящую ценность. Немалая роль в этих процессах отводилась искусству ремесленника, однако без поддержки и одобрения его труда аристократией он едва бы преуспел в своем творчестве. Но и от самих аристократов требовалось соответствие хотя бы минимальному культурному цензу. В разных культурах и в разные времена аристократия должна была доказывать право на элитарность соответствием определенному общекультурному уровню, и такое положение сохранялось до самого позднего времени. Достаточно сказать, что почти вся классическая русская литература создавалась дворянами для дворян и сравнительно небольшого круга примкнувших к ним интеллигентов-разночинцев. То же самое относилось и к театру, оперному искусству, балету и живописи. Их аудитория долгое время состояла главным образом из представителей «благородных сословий».

Именно аристократия служила главным предметом для распространения всевозможных слухов, сплетен и домыслов на свой счет

Была и еще одна сторона жизни аристократии, прямо вытекавшая из ее ведущей общественной роли и, стало быть, широкой известности ее представителей среди всех слоев общества. Состояла она в том, что именно аристократия служила главным предметом для распространения всевозможных слухов, сплетен и домыслов на свой счет. Находясь постоянно в фокусе повышенного общественного внимания, высшее сословие периодически предлагало пищу для обсуждения возникавших скандалов как в собственной среде, так и за ее пределами. Особенно усилилось внимание к этой стороне жизни с тех пор, как распространение слухов и сплетен было поставлено на промышленную основу с изобретением печатных станков и дешевой бумаги. Великосветские новости, в особенности же скандалы, в XIX-м и начале ХХ века заняли почетное место первых полос и главных страниц газет, таблоидов, журналов, одним словом – прессы. Благодаря этому любой мало-мальски грамотный бездельник мог отныне заполнить свой досуг чтением пересудов о прежде столь недоступном для него высшем свете и словно бы оказаться зрителем происходивших в его среде событий. Тогда же стала распространяться и реклама как мощный двигатель производства и торговли, используя поддержку представителей аристократии в целях достижения коммерческого успеха. Впрочем, подобное утилитарное употребление элиты служило знаком ее упадка и зависимости от совершенно других сил, для которых древняя земельная аристократия превращалась в обреченный на снос фасад, на котором пока еще можно было укрепить вывеску своего торгового заведения.

Закат аристократа

Считается, что первый сокрушительный удар был нанесен по европейской аристократии во время Великой французской революции 1789 года. Это не вполне так. Восставшие парижские санкюлоты хоть и пустили под нож гильотины тысячи представителей правившего класса без разбора пола и возраста за одну лишь принадлежность к нему, тем не менее не смогли уничтожить ни идеи аристократии как таковой, ни тем более всех ее членов. С приходом к власти Наполеона аристократия вновь заняла привычное для себя место во главе полков и войсковых соединений, лишь потеснившись для того, чтобы пустить в свои ряды свежую кровь способных выходцев из других слоев общества. И в этом не было никакой принципиальной новизны – во все времена масштабные военные действия оказывались социальным лифтом, с помощью которого аристократия рекрутировала новых членов. Но именно Наполеоновские войны в конечном счете оказались тем ударом, который сотряс все здание аристократии далеко за пределами полей непосредственных сражений. Немало представителей и наследников знатных семейств нашли свой конец на кровавых нивах Аустерлица, Эйлау, Бородина или тысяч других, от равнин Севильи и холмов Акры до заснеженных лесов России. Но дело было не в этом массовом кровопускании. Конец Наполеона означал и конец того мира, которым правила наследная земельная аристократия Европы.

Конец Наполеона означал и конец того мира, которым правила наследная земельная аристократия Европы

Герцог Артур Уэлсли Веллингтон во главе союзных войск седьмой коалиции окончательно сокрушил у маленькой и безвестной до того момента бельгийской деревушки Ватерлоо последние военные силы «Корсиканского чудовища».

Но в тот же самый день, 18 июня 1815 года, ничуть не менее важные события происходили на Лондонской бирже. Здесь внук менялы Амшеля Мозеса Бауэра в день славной победы коалиции скупал биржевые активы Британии по цене бумаги в результате самой гигантской аферы в человеческой истории. Звали его Натан Майер Ротшильд – в память о том, что когда-то его дед повесил красный щит (das rote Schild) над входом в свою ювелирную мастерскую в еврейском квартале Франкфурта. Со временем приметный торговый знак сделался фамилией, и ее обладатель, будучи главным финансистом армии Веллингтона и благодаря собственной агентурной сети, получил известие об исходе битвы на целый день раньше, чем о победе было объявлено королевским двором. Это позволило ему обрушить рынок ценных бумаг стран седьмой коалиции, уверив ее акционеров в победе Наполеона, а затем через своих агентов скупить лихорадочно сбрасываемые акции за сущий бесценок. Вернувшись с поля боя, и победители, и побежденные даже не успели осознать, что, вне зависимости от исхода кампании для их стран, власть в этих странах им больше не принадлежала. Вся Европа отныне оказалась в долгах и займовых обязательствах у международного капитала – в частности, у финансовой семейной сверхкорпорации братьев Ротшильд, с успехом действовавшей через своих банковских представителей по обе стороны разделенной наполеоновскими войнами Европы^[2].

Одним из следствий этого оглушительного успеха международного капитала стала постепенная, но необратимая смена всей мировой экономической системы. Не углубляясь подробно в историю этого процесса, скажем лишь о двух непосредственных результатах, достигнутых к рубежу XIX и XX столетий. Первый состоял в том, что новая система более не опиралась на землю как на абсолютную ценность, бывшую основой всего существования прежней аристократии. Далеко не сразу лендлордам удалось понять, что их собственное процветание, как и процветание их стран, отныне зависит не только от того, какой урожай удастся собрать с принадлежащих им земель, и от того, насколько вовремя и полностью заплатят ежегодную ренту их арендаторы. Теперь на бирже в виде акций можно было купить еще не выращенный и не собранный урожай целых областей, и смена хозяйственных механизмов привела к постепенному разорению крупных наследственных землевладельцев Старого Света. Веками правившие родовыми поместьями аристократы оставались теперь лишь со своими звучными титулами, банковскими закладными и мимолетной печалью по отцветшим вишневым садам с забытыми в них фирсами. Шаг за шагом место уходивших в прошлое земельных аристократов занимала новая финансовая элита – и это второй из результатов переустройства традиционного европейского мира. Место аристократии прочно занимала олигархия, скупавшая титулы заодно с дворцами и замками. Старой же элите для того, чтобы выжить, необходимо было научиться тому, как самой стать олигархами и как отныне жить по их правилам – или же навсегда оставить прежние притязания на знатное положение.

Окончательный же удар влиянию родовой знати был нанесен уже в ХХ веке, когда в безумии Великой войны и последовавшей за нею череды локальных конфликтов, гражданских войн и революций оказались невозвратно уничтожены практически все правящие монархические династии мира. Те же, что формально остались у власти, превратились лишь в государственные символы, дань традиции, утратив прежние силы и реальную власть. Вместе с монархиями во всем мире был положен конец и второй принципиальной основе существования прежней аристократии – сословной системе, бывшей, как и земля, главным источником ее общественного влияния. И пока последние рыцарственные потомки некогда знатных домов с именами своих монархов на устах шли в обреченные атаки на пулеметы и задыхались в клубах ядовитого иприта, мировые финансовые элиты вновь готовили для них тот единственный исход международной бойни, в котором не было и не могло быть победителей – кроме тех, кто приводил в движение военную машину с помощью банковских займов. Вернувшаяся с войны Европа вновь оказалась выставлена на торги, и теперь ценой ее кровавого загула оказалась окончательная победа власти денег над властью земли и финансовой элиты – над родовой аристократией. В ряде стран, как в бывшей Российской империи или Китае, последняя была уничтожена физически, в других же – экономически и морально.

Явление артистократии

Однако пришедшая на смену прежней аристократии власть «новых денег» отнюдь не намерена была выставлять себя на показ. Ее влияние было тем сильней, чем более опосредованным и незаметным выглядело. Ей был нужен новый фасад для своих вывесок, и прежние функции старой аристократии с ее уходом с мировой сцены должен был взять на себя кто-то другой. Вот здесь-то из тени прежней элиты постепенно вышла элита новая, сама словно бы сотканная из черно-белых теней, что мелькали на сиявших призрачно-бледным светом экранах синематографов. С уходом подлинной аристократии нуждавшаяся в сохранении видимости ее присутствия денежная элита просто-напросто наняла актеров, чтобы заменить исчезающий класс. Совершившееся представляет собой удивительный исторический парадокс, театральное представление в поистине мировом масштабе, которому при этом нельзя отказать в определенной логике и несомненном практицизме: а кому же еще было играть общественную роль древней родовой элиты, как не профессиональным актерам? Гениальное в своей простоте решение дало миру абсолютно новое явление, которое по аналогии с теми, кого оно призвано было сменить, можно было бы назвать уже не аристо-, но артистократией.

С уходом подлинной аристократии нуждавшаяся в сохранении видимости ее присутствия денежная элита наняла актеров, чтобы заменить исчезающий класс

Заняв место аристократии, артистократия восприняла и многие из ее прежних общественных функций. Прежде привыкшие ориентироваться на аристократию люди получили теперь новую элиту, своим примером готовую помочь им сделать необходимый жизненный выбор: как и во что одеться, какие использовать духи и шампуни, что и где есть и как готовить, каких политиков поддерживать, каким поклоняться богам. Теперь на все эти вопросы должны были ответить «звезды» кино, телевидения и шоу-бизнеса. Именно они образовали собственный элитный круг, если не полностью вытеснивший из общественного сознания герцогов, графов, баронов и баронетов недавнего прошлого, то вполне слившийся с ними. Прежде производители и торговцы немалыми деньгами и необходимыми связями добивались права ставить подле своей торговой марки гордое звание «Поставщика Двора Его Императорского Величества» или «Поставщика Августейшего двора с такого-то года», что служило несомненной гарантией качества товара в глазах покупателя. Теперь же механизм продвижения товаров и услуг сделался намного более простым и эффективным. За практически полным исчезновением августейших дворов вместе с их титулованными дворянами рекламная индустрия нашла другой способ привлечения широкого общественного интереса. Теперь можно просто выбрать подходящую «звезду» на любой вкус, сойтись в стоимости контракта и тиражировать узнаваемое во всем мире лицо с экранов и постеров, предлагая воспользоваться сделанным «звездой» выбором, к какой бы области сферы потребления он ни относился.

Однако продвижение тех или иных брендов на мировом рынке, как бы ни была важна эта задача для механизмов современной экономики, оказалось не единственной функцией, унаследованной артистократией от старой аристократии и выполняемой ей намного более масштабно и эффективно. Опыт человеческой истории свидетельствует: для того, чтобы добиться каких-либо важных изменений в обществе, необходимо в первую очередь склонить к этим изменениям его элиту – и тогда, рано или поздно, большая часть последует за ней. Эта закономерность имеет множество исторических примеров в ситуациях принятия народом новой религии, смены правящей династии, вступления в войну или заключения мира, а также в случаях необходимости раздвинуть или же, наоборот, сузить границы социальной терпимости к каким-либо явлениям. В этом отношении манипуляция общественным сознанием через воздействие на аристократию представлялась делом намного более сложным, требующим бо́льших затрат времени и сил. Старая аристократия была охранительным институтом, чья консервативность зиждилась на принципе потомственной передачи статуса и традиций. В их защите каждое новое поколение видело свою историческую ответственность потомков перед предками, а наследственное землевладение и права положения предоставляли необходимую для этого материальную независимость. Новая артистократическая элита оказалась начисто лишена этих основ, создававших для финансовых элит столь большие неудобства в осуществлении «общественного прогресса» и управления сознанием больших масс людей во всем мире с позиций собственной олигархической выгоды.

Принадлежность к артистократии не может иметь потомственного статуса – она как жалованное личное дворянство без права передачи титула

В лице артистократии эти элиты получили идеальную замену прежней несговорчивой аристократии. Принадлежность к артистократии не может иметь потомственного статуса – она как жалованное личное дворянство без права передачи титула. Каждое новое поколение вынуждено начинать с самого начала, с низов профессии, чтобы доказать свое право на принадлежность к элите и занять в ней место, достойное собственных амбиций. Лишь достигнув такого положения и взойдя на вершины профессионального Олимпа, можно наконец-то позволить себе заняться столь важными и неотложными делами, как спасение мировой экологии от выпускаемых коровами газов, борьбой за гендерное равноправие среди пингвинов или же избавление эскимосов от последствий глобального потепления, а пигмеев – от похолодания, требовать законодательно запретить ношение лифчика и вообще выступать по любым поводам с тем, чтобы быть услышанным в мире. Но до тех пор, пока артист не получил главную роль в суперуспешной франшизе, не достиг шестизначных гонораров и не обзавелся собственными фан-клубами повсюду от Шпицбергена до Кейптауна, его мнение будет значить не слишком много. Это делает представителей профессии уязвимыми и зависимыми от собственной карьеры. Карьера же зависит от кастинга, в котором решающее слово, как правило, остается за продюсером – человеком, в конечном счете, отвечающим за связь артистократии и финансовых элит. Благодаря им создается отлаженный механизм, который, собственно, и решает: кто и на каких условиях поднимется на вершины популярности. Так финансисты получают в свои руки послушный инструмент воздействия на общественное сознание необычайно мощной силы и с возможностями тонкой настройки. Через выстроенную систему взаимодействия с продюсерами и актерами всегда можно добиться того, чтобы кинематограф нес в массы определенный «месседж», послание, идеологический вброс.

Если же где-то система вдруг дает неожиданный сбой и какой-нибудь именитый актер, режиссер или даже крупный продюсер отбивается от согласно блеющего стада – всегда есть возможность это исправить. Неожиданно в прессе появляются откровения «старых друзей» о бывших двадцать лет назад сексуальных домогательствах «неудобного» артистократа к ним самим, их коллегам, детям, кошкам и собакам. За ними следуют долгие изнурительные судебные разбирательства, разорительные санкции, кампания по всем каналам со все новыми скандальными подробностями, и неосмотрительная «звезда» канет с изменчивого небосклона обратно в безвестность. Режиссеры, чтобы не испортить рейтинги, быстро переснимут материалы уже начатых фильмов с участием изгоя, над могилой безвременно почившего главного героя сериала в новом сезоне всплакнут готовые продолжить его дело вдова или наследник. Внезапно иссякнут выгодные предложения контрактов на съемки в кино или рекламе, и вчерашний кумир сделается нерукопожатным шельмецом без всяких иных перспектив, кроме возможного тюремного срока. После подобной «показательной порки» остальные быстро сделают выводы о том, какие снимать фильмы и как их снимать, чтобы получить премию и не получить ненужный скандал. Такой политикой «кнута и “Оскара”» весьма эффективно достигаются необходимые результаты, и артистократия не выходит за пределы отведенных ей границ, но, напротив, послушно отрабатывает поставленные ей идеологические задачи.

(Продолжение следует.)