Русская историческая живопись. 1875. «Крах банка» [Крах Московского Коммерческого ссудного банка]. Художник: Маковский Владимир Егорович (1846 – 1920), Холст, масло. 68,2 x 104,2 см. 1881 г. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Обнинский Петр Наркизович (1837 - 1904). Воспоминания. СПб., 1897
«Когда я в здании суда кончал уже свои занятия, в мой кабинет вошел прокурор палаты Н. А. Манасеин в сопровождении незнакомого мне молодого человека, видимо, взволнованного и очень смущенного, в котором трудно было предугадать будущего ретивого руководителя московской городской думы г. Алексеева. «Семимиллионная растрата! — сказал мне Николай Авксентьевич,— выслушайте г. Алексеева, составьте протокол, и затем вам тотчас же нужно будет отправиться в банк с судебным следователем по особо важным делам, а я пойду отправить телеграмму министру юстиции». В протокол мне пришлось внести изумительные разоблачения: московский ссудно-коммерческий банк, предвидя крушение, возвращает членам своим вклады и сбывает акции публике, еще не знающей, что покупает клочки бумаги. Он, Алексеев, тщетно требовал свой вклад обратно, и если не заарестовать тотчас же кассу банка и имущество его членов, то и все остальное будет расхищено, а вкладчики и акционеры пойдут по миру...
Кончив допрос, я с судебным следователем и целым отрядом полицейских (для охраны выходов) отправился в банк, где, по словам Алексеева, совет и правление в полном составе будут заседать во всю ночь. Подъехав к помещению банка на Никольской (где теперь аптека и магазины Феррейна), мы нашли окна неосвещенными и двери запертыми. Долго стучался в них полицейский пристав, пока наконец одна половинка немного приотворилась и показался заспанный сторож с сальным огарком в бутылке и в накинутой поверх рубашки шинели.
— Что вам угодно? Никого нет.
— Отворяй,— крикнул ему пристав,— это господин прокурор и судебный следователь (полиция уже оцепила все здание банка).
Дверь моментально отворилась, и мы пошли за сторожем, который светил нам своим огарком. Прошли мы так длинную анфиладу погруженных во мрак пустынных зал и остановились перед запертою дверью.
— Отворяй! — повторил пристав,— и сторож, помявшись немного, распахнул двери...
Никогда не забуду я внезапно открывшейся перед нами картины: громадная a giorno зала, посередине длинный стол, обставленный креслами, а на них — весь персонал банка, точно военный совет накануне сомнительной битвы, замышляющий вылазкой спасти себя и добычу. Пристав отрекомендовал меня и объяснил цель прибытия. Последовала немая сцена, подобная той, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя: все поднялись со своих мест и замерли в безмолвном испуге, предвещавшем победу обвинения... Началось опечатание всех помещений банка, потом пошли допросы, аресты, обыски, осмотры — весь тот обычный финал, которым пользуется затем обвинитель, доказывая и проверяя вину на суде…
На следующий день, отправляясь в банк, я едва мог пробраться сквозь толпу... Вся Никольская, тротуары и мостовая, была буквально запружена народом. Толпа рвалась вперед, еле сдерживаемая полицией и конными жандармами, размахивала руками, кому-то грозила, чего-то отчаянно требовала и остановилась у большого каменного дома на конце улицы, встретившись с другой подобной же толпой, напиравшей с противоположной стороны... Толпа была самая разнообразная: светские барыни, отставные солдаты, деревенские священники, помещики, сельские старосты, монахи и масса не причастных к «делу» зевак... Преобладал вообще «серый» элемент, наглядно свидетельствуя, что всех больше пострадали от краха неимущие классы, что растрачена трудовая копейка, что отняты последние сбережения. Всеобщее тревожное раздражение достигло своего апогея, когда толпа, прорвав полицейский кордон, бешено ринулась в банк. В конторе, первой от входа, шла невообразимая сумятица. Директор-распорядитель был буквально прижат к стене иступленной толпой вкладчиков и акционеров, требовавших назад свои деньги. Осыпаемый проклятиями и ругательствами, бледный как полотно, со стиснутыми зубами, стоял он за своей конторкой, судорожно скрестив руки на тяжело вздыхающей груди, в глазах блестели слезы. А кругом неистовый шум и гам, дикий, истерический хохот женщин, сдержанные рыдания, стоны и опять проклятия, и проклятия. То там, то сям виднелись и иные жертвы Ваала, безмолвные и неподвижные: старушка, бессильно раскинувшаяся на стуле, с запрокинутой головой и опущенными веками; около нее суетилась заплаканная дочь; пузырек с каплями дрожит и прыгает в руке, и она никак не может попасть им в рюмку с водой; «севастопольский герой» на деревянной ноге и с медалями во всю грудь; он сидит, как изваяние, и тупо уставился в пол; старичок, деревенский священник, охватив заскорузлыми руками трясущуюся голову, присел на подоконнике; около него рассыпаны какие-то бумаги — вероятно, церковное некогда достояние; рядом с ним дама прислонилась лбом к стеклу, и плечи вздрагивают... А с улицы напирают новые и новые толпы с преобладанием того же серого элемента: банк пользовался безграничным доверием в особенности от этой серой, трудолюбивой мелкоты».
В. Рудаков.
Комментарии
Чо за ... Трудолюбивая мелкота говоришь)) В банке))