Московский акцент в Киеве еще терпят (интервью А.Роговцевой 1992 года)

Московский акцент в Киеве еще терпят. 

Разговор
с красавицей
о некрасивом

—  Ада Николаевна! Вы убили?

—  Не я.

—  Но я видел! Все видели!

—  Если я расскажу, вам будет неинтерес­но. Идите вон к той занавеске и подгляды­вайте.

Времени на подготовку, приведение себя в порядок, создание специального настроя и прочее (обычные предлоги непрофессиона­лов) Роговцевой не требуется. Ответив на очередной вопрос, она выбегает на сце­ну — молодая, красивая — и играет тяже­ленный спектакль по Кристи и Тома «За­гадка дома Вернье». Зал грохочет. Я сижу за сценой Киевского театра русской дра­мы, в котором Роговцева работает... ска­жем так: давно работает. В паузах, пока остальные герои лихорадочно отпихива­ются от взаимных обвинений, она возвра­щается ко мне и отвечает на вопросы, по­путно меняя шарфики и подгримировыва­ясь.

—  Ада Николаевна! Что для вас измени­лось в последнее время?

—  Я постарела.

—  Я не об этом...

—  А я об этом. Для меня это важнее, чем политические перемены. Я их меньше ощущаю. Жизнь, в сущности, очень мало зависит от суверенитета...

—  Но я слышал, что вы подвергаетесь нападкам... Что вы столько лет были символом советской Украины, а теперь, когда Кравчук, флот, суверенитет...

—  Нападки от меня отскакивают, не за­девая. Символом советской Украины я сроду не была и уж точно никогда себя не ощущала. В Ленинграде меня после «Веч­ного зова» считали московской актрисой. В Москве — ленинградской. Я никогда не отказывалась от работы. Может быть, это моя ошибка, но я считаю, что паузы — это для актера непрофессионально. Я мать двоих детей, но в декрете проводила не больше месяца и играла опять — все, что предлагали. Мне было интересно. Тут есть другая трудность: постоянно приходилось играть что-нибудь трагико-героическое, а ведь по амплуа, по данным своим я — су­бретка. Да, да, нечего меня разубеждать, инженю, простушка, если угодно. Мело­драма, и то в крайнем случае,— вот мой жанр. А я играла героинь, расстреливали меня... Но я актриса режиссерская. Очень послушная. Что мне скажут, то и делаю, как умею. Что до символов — в шестиде­сятые, семидесятые годы очень были по­пулярны такие, знаете, народные концер­ты полусамодеятельые. Выхожу я в обра­зе цветущей Украины, то есть в веночке, в костюме, объявляю трио бандуристов, од­нажды даже перепутала — объявила тро­их с бандурами, а вышли трое с баянами... Никто к этому слишком серьезно не отно­сился. И мне такие концерты доставляли массу удовольствия, и залу. Сделать из человека символ вообще трудно, если он сам этого не жаждет.

А что я играла много — и роковых жен­щин, и простушек у Лопе де Веги, и парти­занок, и страшное количество телятниц — в этом я совсем не раскаиваюсь. Я люблю играть. Мне это было в радость.

—   Суверенитет как-то сказался на вас?

—   Я всегда говорила — и не отрекаюсь от этого,— что в украинских школах должны учить по-украински. Сама я окончила рус­скую школу, а детей отдала в националь­ную. И книгу пишу сейчас на родном язы­ке. Документация должна быть на языке республики. Культуру и историю свою то­же надо знать. Иное дело, что истинный интеллигент — всегда вне национально­сти, для него это вопрос третьестепенный. Но интеллигент — это прежде всего хра­нитель культуры, так я для себя опреде­ляю. Есть огромный национальный куль­турный пласт, он должен быть сохранен и умножен. Возьмите Лесю Украинку — мой идеал интеллигента. Трудно найти боль­шую националистку. И большую интерна­ционалистку.

—   Как вы относитесь к недавним фору­мам украинской интеллигенции, на кото­рых так много камней кинуто в огород русской культуры, российской экспансии?

—   Я на форумы не хожу. У меня много друзей среди творческой интеллигенции Украины, это естественно. Но мне сейчас не вполне понятна линия Ивана Драча, Дмитра Павлычко, хотя мы по-прежнему друзья... Да они и сами, по-моему, не слишком четко определили, чего конкрет­но хотят. Происходит какая-то борьба ра­ди борьбы.

Я записала на радио и сыграла в театре всю Лесю Украинку, мой первый фильм был — на первом курсе театрального -«Фата-Моргана» по Коцюбинскому... И распределиться я должна была в на­циональный театр. А в русский меня бла­гословил Бучма, великолепный режиссер, как раз снимавший «Фата-Моргану». Тут были превосходные силы: Паша Луспека­ев... Олег Борисов, солнышко наше, люби­мец Киева, игравший всех розовских маль­чиков... Правда, нас сводила судьба еще и в тех спектаклях, в которых Борисов, кол­хозный водитель, был влюблен в меня, пе­ревыполняющую план доярку, но это все равно были хорошие спектакли, потому что нам было весело их играть. В театре почти не было молодых актрис. Я сразу попала на все главные роли. Так меня и заметили. Русский драматический те­атр — один из культурнейших и славней­ших в республике. Я тут сыграла почти всего Чехова. Десять лет играла Ранев­скую. И сейчас, заметьте, когда идет на­циональное возрождение, к нам не только не перестали ходить, нас любят даже больше, залы переполненные... Меня больше всего беспокоил бы разрыв связей с Москвой, с Питером — неужели вы дума­ете, что для меня национальные интересы могут быть выше актерских дружб, про­фессионального братства?

—   Почему, на ваш взгляд, сейчас так не­охотно ходят в театры?

—   Просто отпала случайная публика. Есть ведь три категории. Одни ходят в те­атр, как в кино (и вот почему я кино люб­лю все-таки меньше): случайно зайти с де­вушкой, пересидеть дождь или просто от некуда пойти... Другие ходят, потому что модно. Сейчас это уже не так модно, не­престижно, модно ходить туда, где кор­мят, или в магазин какой-нибудь, то есть почвы для снобизма меньше, фронды то­же поубавилось, все можно... И есть соб­ственно театральная публика, она никуда не девается. Другое дело, что театр в СССР был очень статичен, какой-то мерт­вящий пиетет все сковывал, эксперимен­тов — минимум. Я видела как-то в Крако­ве, на фестивале, чеховских «Трех се­стер», спрессованных до полутора часов. Осталась жесткая, страстная, драматиче­ская фабула. Крик, слезы, смех, дуэль, от­чаяние... Все гораздо резче и страшнее. А у нас если Чехов, то непременно полутона, лирика, меланхолия... Я своим студентам читаю с листа «Вишневый сад»— все у-хохатываются. Ну смешная же пьеса, Боже мой, ведь сам назвал: «комедия»! У нас никто этого еще не смог так поставить. Почему? Непостижимая, невезучая пьеса: как первая мизансцена, так уже статика, тоска, все, как всегда... Мы перед класси­кой на коленях, и если есть у театров ка­кая-то смелость, то главным образом по­литическая. Да какое отношение имеет театр к политике? Берите, ради Бога, флот, мне на нем не кататься, мне его для вас, честное слово, не жалко. И спросите вы рядового человека на улице: испыты­вает он враждебность к России или нет? Да он вас обнимет, домой пригласит, бор­щом накормит... У нас главная беда — не­умение видеть за всем этим хаосом чело­века. А ведь ничего, кроме частной жизни, нет.

—   Но политика вторгается и в частную. Трещина проходит через семьи, через кол­лективы, в том числе и театральные...

—   Я от всего этого убегаю в огород. Купи­ла себе участок, корову, коз, кур...

—   С едой трудно, да?

—   Что вы! Это козы и коровы съедают всю мою зарплату. Это игрушка такая, я ведь актриса, мне надо во что-то играть... Одни — в Крым, другие — в голодовку, третьи — в телятниц... Слава Богу, я столько доила на сцене, что в жизни-то уж как-нибудь.

—   Ваша любимая роль?

—   В «Варшавской мелодии» Зорина. Я ее сыграла 670 раз.

—   Ваш прогноз относительно дальней­ших событий? Относительно России и Украины?

—   Знаете... я вам из своей жизни пример приведу. Мой сын разводился с женой. Я оказалась либеральной свекровью и при разделе имущества не жадничала. Отда­ла все, на что она претендовала. Вот цен­тральная, а потом российская власть ока­залась в роли такой свекрови. Расходятся два народа. Через Десять лет, может быть, они с новой силой потянутся друг к другу, как лучшие друзья: «Ба! Сколько лет, сколько зим!» Но сейчас надо не по­жалеть отдавать то, о чем просят, не да­вая, напротив, воли своей гордости. Ну от­дайте вы Украине этот флот, какая вам разница, под каким он флагом будет пла­вать?

Происходит, вообще говоря, неизбежная вещь. Распад империи, освобождение ко­лоний...

—   Сроду Украина не была колонией!

—   Украина — да, не была. Ну, назовите доминионом... Я же не говорю, что это хо­рошо, но есть вещи, к которым нельзя подходить с оценкой «хорошо - плохо». Есть объективная правда, центробежная сила. Это было неизбежно, не могло не быть, потому что когда река освобожда­ется ото льда, она неизбежно грязнеет, вымерзают и плывут какие-то щепки, на берегу под снегом оказывается грязь...

Неизбежность не зависит от нашего к ней отношения. Давайте наконец признаем не­приятную, но очевидную вещь: свобода — это меч обоюдоострый. Это всегда рост преступности, брожения, разброды, распа­ды, разрушение не только плохого, но и неизбежно — хорошего. Иначе никогда еще не было. Украина отделяется не пото­му, что она не любит Россию. Вам ведь ни­кто за ваш московский акцент дурного слова не сказал?

—   Я розумию, але не розмовляю.

—   Браво! Все равно московский.

—   Вы за Кравчука голосовали? Или за Чорновила?

Я — за Кравчука. Дети — за Чорнови­ла. Я очень долго шла к Кравчуку, мне ка­залось, что для него национальная идея — только ширма...

—   Вот и мне так кажется! Я убежден, что он грубый популист, что он с истин­но коммунистической нетерпимостью проводит чуждую ему идею, которую ук­рал ради власти, что его национализм — новая форма коммунизма, и только.

—   Это вам извне так кажется. Мы же от­сюда видим, что он, напротив, эти силы сдерживает. У него есть редкое умение спускать на тормозах, «тянуть резину» — он это и делает. Сейчас страсти кипят, по­том выкипят. Я уважаю Чорновила, но мне кажется, что люди, подобные ему, не смогли бы сдержать себя, окажись они у власти. Он — жертва репрессий, он нена­видел режим, систему, и было за что. Но при нем далеко не лучшие силы чувство­вали бы себя как-то свободнее. Мне ка­жется, что человек с диссидентским про­шлым — при всем моем преклонении пе­ред этим прошлым! — у власти оказыва­ется не способен на компромисс...

—   Вы знакомы с Кравчуком?

—   Он меня знает по фильмам, спекта­клям...

—   А вы его — по его спектаклям...

—   Нет, я все больше по телевизору его вижу. При встрече улыбается, ручку целу­ет, комплименты говорит...

—   А вы ему — тоже комплименты?

—   Нет. Но отношусь к нему неплохо. Мне сейчас многое в нем нравится. Во всяком случае, другой кандидатуры я не видела...

—   Так должен ли все-таки художник за­ниматься политикой? Вам, насколько я знаю, предлагали пост министра культу­ры Украины?

—   Художник может заниматься охраной природы, и это тоже политика. Я, конечно, расхохоталась бы, избери меня кто-то ми­нистром. Это совсем не моя роль. Но у ме­ня была бы своя программа. Я первым де­лом разогнала бы многие театральные ву­зы, потому что там учат, как двадцать лет назад, и набрала бы пацанов. На Украине сейчас страшно много талантливой моло­дежи.

—   Кем работают ваши дети?

—   Сын — кинорежиссер. Снял картину на «Грузия-фильме» — это к вопросу о меж­республиканских связях — и даже полу­чил где-то какой-то приз. Дочка вышла замуж за замечательного еврея Тараса, уехала с ним в Израиль и родила там еще более замечательного еврея Олексея Та­расовича. В июне в гости поеду.

—   Вы чувствуете разницу между укра­инским и русским национальными харак­терами?

—   Решительно никакой. Разве что если соседи в украинской деревне ругаются че­рез плетень, то это у них выходит как-то азартнее и веселее.

—   Ваша главная черта?

—   Я очень сдержанный и очень терпимый человек. Именно поэтому у меня случа­ются вспышки чудовищной несдержанно­сти и абсолютной невыносимости. Моей — для всех и всех — для меня.

—   Чего вам сейчас больше всего не хвата­ет в быту?

—   Одежды. Два года себе ничего не поку­паю: дорого.

—   Сколько вы получаете?

—   В самые удачные месяцы — четыре ты­сячи. В купонах.

—   Кстати, почем сейчас идет купон?

—   Был один к одному... Да не знаю я, не интересуюсь...

—   Что лично в вас изменило это нынеш­нее время?

—   Оно нам всем не на пользу. Дом у нас раньше был открыт для всех, и кухню свою мы называли «общепитом». Раньше, когда мне надо было куда-то ехать, я вы­ходила на дорогу — алё, такси! — и впе­ред. Теперь мы стали крохоборами. Мы никогда не считали денег, и не потому, что их было много, а потому, что само созна­ние было другим. Из нас сделали жадин. Мы просчитываем все. Мы не можем себе позволить прежних веселых безумств, ро­зыгрышей, какой-то замечательной без­заботной жизни. Это очень, очень худо, это страшнее любых политических по­следствий — исчезновение вкуса к жизни и появление страха. Сегодня легкость — один из самых страшных дефицитов. Все мрачны, все тяжелы, все устали... Ну хоть какой-то просвет устраивайте себе, хоть какой-то момент, когда делаешь то, что хочешь! Легкость. Не зацикливайтесь на происходящем. Живите.

...Вот я слушаю ее сейчас, за кулисами, и верю, что все нас тут любят, что Бог с ним, с флотом, что связи не порвутся, что Кравчук не обманет, что по-прежне­му мне, москвичу, тут будут рады, на­кормят борщом и дадут интервью и нич­то не кончилось... Хорошая все-таки про­фессия у актера: что говорит — тому и верит.

Дмитрий Быков,

спец. корр. «Собеседника».

Киев — Москва.